Серый дернул плечом. Тощий, очень коротко стриженный пацан – Айдар, кажется, – громко сказал:

– Да он семьдесят пять копеек стоит, новый купить, и все дела.

Игоревна развернулась к нему, как танковая башня, прицелилась и отчеканила:

– Во-первых, юноша, с тобой никто не разговаривает. Во-вторых, не семьдесят пять копеек, а… Это символ, символ, понимаете вы?!

Мы пожали плечами. Понимали, конечно, но все равно символ-символ продавался в любом промтоварном магазине. Галстук – семьдесят пять копеек, значок пионерский – двадцать пять, октябрятский – десять металлический, пятнадцать пластмассовый. Серый просто не успел до сельпо сбегать – ну или не сообразил. Он иногда на тормоз вставал наглухо.

– И что теперь делать? – грозно спросила Игоревна, вздымая галстук. – Как вот с этим идти на линейку? На первую линейку смены – как? Я тебя спрашиваю, Марданов!

Серый поднял голову, и я понял, что он сейчас предельно точно посоветует Ольге Игоревне, как и куда идти, – и будет жопа. Я распахнул рот, чтобы быстро сказать что-нибудь, не знаю уж что – наверное, про магазин, в который надо сбегать, пока не закрылся. Но кто-то меня опередил:

– Ольга Игоревна, можно?

Игоревна недовольно повернулась к началу шеренги, где стояли наши правошланговые – их так Вован за величину назвал. В первой смене там были сплошь девки, в этой их разбавил Мишка Лукошкин, конопатый, нескладный и смешной. Говорил, конечно, не он, а крупная рыжеватая девчонка, стоявшая сразу за Мишкой – и через пару ребят от меня.

– Чего ты хочешь? – спросила Ольга Игоревна.

А девчонка повторила: «Можно?» – и, не дождавшись разрешения, подошла к Игоревне, спокойно забрала у нее из рук галстук, подняла воротник Серому, который даже отдернуться не успел, завернула прожженный хвост и ловко повязала.

– Вот, и не видно ничего, – сказала она, поправляя воротник. – Разрешите встать в строй?

Витальтолич еле слышно хмыкнул, грызя кончик уса. Усы поблескивали белыми кристалликами соли, – похоже, Витальтолич успел скупнуться, а сполоснуться не успел.

Игоревна покосилась на него, кивнула и торопливо спросила:

– Хорошо, с этим разобрались, а… А девиз у вас какой?

– Стремиться ввысь, идти вперед, туда, где эдельвейс растет! – с готовностью проревел Вован, пока остальные чесались да вспоминали. Вовану легко – он же этот девиз и предложил.

– При чем тут эдельвейс? – поинтересовалась Игоревна.

– Так это, отряд же теперь так называется, – сообщил Вован гордо.

Название тоже он предложил. Мы, конечно, согласились, а я даже эмблему уже нарисовал – правда, сразу пришлось перерисовывать, потому что шибко умные девки доказали, что эдельвейс не синий, а бело-желтый, как ромашка примерно.

– Да? – неприятно удивилась Игоревна. – А кто вам дал право самовольно менять название пионерского отряда?

Мы начали переглядываться – новички недоуменно, а первосменники со значением. Теперь понятно, кто придумал всему лагерю уродские названия. Мы, например, в первую смену назывались совсем по-чушпански, «орлятами» – с чушпанским же девизом «Сегодня орленок, а завтра орел, достойная смена твоя, комсомол». Особенно красиво это было, если учесть, что в отряд затесались три комсомольца, которые получались сами себе сменой.

– Устав пионерской организации, – негромко предположила та же рыжая девчонка, и я подумал, что она красивая, хоть и большая во все стороны.

– А ничего, что «Эдельвейс» – это, вообще-то, название… – начала Игоревна распаленно.

Чье это название, мы так и не узнали: на Игоревну набежал мрачный Пал Саныч, уславший ее немедленно что-то улаживать в связи с телефонограммой из райкома. Витальтолич тоже не сказал, чем знаменито наше название, – правда, запретил мне писать его готическим шрифтом. А сам, по-моему, ухмылялся в усы, коварненько так.

Линейка прошла на удивление быстро и легко – возможно, потому, что Игоревна все еще занималась телефонограммой. Пал Саныч сказал речь на полминуты, красивенная телка из первого отряда и салажонок из седьмого быстренько подняли флаг под барабан, все заорали «ура!» – и на этом церемония кончилась. Дальше пошла бесцеремонность. Типа концерта, который получился вообще обалденным.

Сцену устроили прямо на лестничной площадке у главного входа в школу. Как устроили – просто поставили стол, положили на него пару микрофонов, по бокам водрузили деревянные стойки, на которые накидывали, а потом отцепляли длинное полотнище из нескольких простынь – его девчонки из первого отряда шили в тихий час, я видел, вернее, слышал, как они поругиваются и ойкают.

Концерт в начале первой смены был тоской лиловой: второй отряд нестройно спел про «в той бухте, где Ассоль дождалась Грея», мелкие девчонки в блестящих костюмчиках долго и нудно кривлялись под индийскую музыку, а остальные номера я забыл начисто, хотя и месяца еще не прошло. Потому что сам читал стихотворение на татарском – зазубрил по бумажке и читал. До сих пор не знаю, про что там было, какие-то «татар халык моннары» в конце. Игоревна заставила – она организовывала концерт, вот муть и вышла.

В этот раз все свалили на Светлану Дмитриевну, и у нее вышла круть. Лихая. Потому что без меня, наверно. Меня, правда, Светлана Дмитриевна тоже захомутать хотела: ты, говорит, опытный ведь уже, можешь тот же самый стишок рассказать, допустим. Не допустим, подумал я, хоть и помнил стих до сих пор: хватит с меня и того, что тетки из хозчасти, знавшие татарский, до сих пор над моим произношением ржали и обзывали меня «кумэклэшеп». Как будто я виноват, что прочитал, как на той бумажке написано. А кроме стихов, я ничего не умел. Разве что поотжиматься на время или мелом нарисовать на асфальте средневекового рыцаря. Этого я предлагать не стал, и слава богу. Куда мне на сцену с рожей набок и губой толще носа – ни поздороваться, ни свистнуть, ни башкой мотнуть без стона.

Обошлись без меня. Шикарно обошлись.

Сперва из-за простынь вышел ушастый пацан с обыкновенным пионерским горном. Он коротко взглянул на кочкодром болтающих голов, не обращавших внимания на сцену, поднес мундштук ко рту и выдал такую пронзительную и длинную ноту, что даже я подпрыгнул, хотя стоял, как всегда, в задних рядах, чтобы смыться пораньше, девчонки вокруг хором позатыкали уши ладонями, а салажня у сцены аж повскрикивала. Пацан мотнул головой так, что горн нарисовал золотую дугу, и задудел потише – и очень красиво. Я горны терпеть не могу, у них звук жестяной и всегда фальшивый, к тому же чересчур громкий, и вообще они не для радости, а для неприятностей: с постели там вставать, в ногу шагать или в атаку идти. Но тут горн пел чисто и высоко, как в телевизоре, и ноты были тоскливыми, но звучали гордо – так, что хотелось выпрямиться, а ржать над красной и сжатой в кулачок мордой горниста не хотелось.

И оборвалась мелодия раньше, чем успела надоесть. Ушастый убежал, не дождавшись аплодисментов, а они были, бурные и долгие, но он все равно не вышел. Вышла Светлана Дмитриевна, сказала, что это Муса Гимадиев из четвертого отряда, победитель и лауреат чего-то там, – и все опять захлопали, так что я не услышал, как называется мелодия, которую Муса играл. Надо потом отловить его и уточнить, решил я и тут же забыл, потому что вдоль нижней ступеньки и чуть ли не по головам опять заохавших салажат с дробным топотом помчались навстречу друг другу две крепенькие девчонки с одинаковыми короткими косичками и в черных купальниках, надетых поверх красных колготок, – и я даже ухмыльнуться не успел, потому что, поравнявшись, девчонки принялись фигачить сальто и курбеты в диком темпе, и у меня чуть глаза не разъехались из-за попытки уследить за обеими. Они кувыркались четко и синхронно, разлетаясь все дальше, и остановились с одновременным громким подскоком. Раскинули руки, поклонились и вчесали по ступенькам вверх, играя туго обтянутыми круглыми черными грудками, а потом почти круглыми красными икрами.

Их звали Оксана и Айгуль, и они оказались тоже какими-то чемпионками из четвертого отряда – Светлана Дмитриевна сказала это под рев и хлопки, умолкавшие с большой неохотой: каждый номер был как будто плотинкой, которая втыкалась в ручей аплодисментов, и они копились, набухали, окружали, подтапливали номер – почти все смотрели на сцену с глупой улыбкой и приведя ладони в полную боевую готовность. Едва номер завершался, плотина рушилась и накрывалась слоем восторженного шума.