-Ну-с, - улыбчиво заговорил он, садясь в кресло, - садитесь, пожалуйста. Так чего бы вы от меня хотели?
-Откровенно говоря, Василий Васильевич, я и не знаю, чего теперь хотеть. Дело в том, что я собирался просить вас о допущении защитника к слушанию дела Кольцова, но третьего дня узнал, что суд уже состоялся. Как обидно, что я опоздал!
-О, можете не огорчаться, - ласково сказал Ульрих, - по этим делам участие приглашенных защитников не разрешается. Так что вы ничего не потеряли. Приговор, если не ошибаюсь, десять лет без права переписки?
-Да, Василий Васильевич. Но позвольте быть откровенным, - осторожно сказал я. - Существует, видите ли, мнение, что формула "без права переписки" является, так сказать, символической и прикрывает нечто совсем другое...
-Нет, зачем же, - невозмутимо ответил Ульрих, - никакой символики тут нет. Мы, если надо, даем и пятнадцать, и двадцать, и двадцать пять. Согласно предъявленным обвинениям.
-А в чем его обвиняли?
Ульрих задумчиво устремил глаза к потолку и пожал плечами.
-Как вам сказать, - промямлил он, - различные пункты пятьдесят восьмой статьи. Тут вам, пожалуй, трудно будет разобраться.
И далее беседа наша приняла характер какой-то странной игры. Ульрих твердо придерживался разговора на темы литературы и искусства, высказывал свои мысли о последних театральных постановках, спрашивал, над чем работают те или иные писатели или художники, интересовался, какого мнения о нем "писательская братия", верно ли, что его улыбку называют "иезуитской". Все мои попытки узнать что-нибудь о брате он встречал благодушной иронией".
И вот какой вывод делает Б. Ефимов спустя почти полстолетия после того разговора:
"Я уже понял, что мой собеседник просто-напросто забавляется нашей беседой, но продолжал вставлять интересующие меня вопросы".
Думается, что Ульрих все же не забавлялся беседой, а осторожно подводил посетителя к самому главному. И вот он - момент истины:
"-Послушайте. Ваш брат был человеком известным, популярным. Занимал видное общественное положение. Неужели вы не понимаете, что если его арестовали, значит, на то была соответствующая санкция?
Яснее нельзя было дать понять, что все мои вопросы, расспросы и хлопоты не только наивны, но и бессмысленны".
Тут вот что интересно. Арест Михаила Кольцова Ефимова никак не задевает. Он продолжает спокойно работать, его карикатуры публикуются, в том числе и в главном большевистском официозе - газете "Правда". Кажется, его даже ни разу не вызвали на допрос, пусть хотя бы формальный - "Вы что-нибудь можете показать об антисоветских взглядах вашего брата?". Ну, или что-нибудь такое. Более того, с Ефимовым даже затевается какая-то странная игра. Художника внезапно принимает главный военный судья СССР и ведет с ним долгую беседу. Ульрих, естественно, в курсе, что Кольцову был вынесен смертный приговор, а с исполнением таких вещей в ту пору в Советском Союзе особо не тянули. Вот и Кольцова расстреляли на следующий день после судебного заседания. Зачем понадобилось вводить в заблуждение Бориса Ефимова? Тогда уже пошел такой тренд: маскировать смертные приговоры под те самые пресловутые "десять лет без права переписки", не будоражить родственников. В высших эшелонах власти сочли, что Ефимов - человек полезный, пусть пребывает в счастливом неведении. А побеседовать с художником мог предложить Ульриху Иосиф Виссарионович Сталин. Вот судейский товарищ и побеседовал. "Без права переписки" - значит, оставался какой-то лучик надежды.
В июне 1941 началась война, и вот о чем думал Борис Ефимов в те суровые дни:
"Я живо представлял себе, с какой радостью и с каким азартом включился бы Кольцов в борьбу против ненавистного ему фашизма, как достойно встал бы в ряды писателей-фронтовиков".
А дальше началось нечто странное. К Ефимову один за другим стали приходить слухи о брате, что, конечно, не могло не удивлять. Права переписки нет, а слухи есть:
"Не знаю, где и почему они рождались, но их настойчивость, разнообразие и внешнее правдоподобие заставляли меня в силу какой-то внутренней психологической потребности им какое-то время верить. Да как можно было не верить, если, например, художник Михаил Храпковский, сотрудник "Крокодила", тоже в свое время осужденный, но вышедший на свободу, рассказал мне, что встретился с Кольцовым, которого он, естественно, ни с кем не мог спутать, на пересыльном этапе в Саратове. Кольцова пересылали из лагеря в Москву, и брат сказал, что ничего хорошего он от этой пересылки не ждет. Это было летом 1942 года".
Давайте отметим этот эпизод, как слух о Кольцове номер один. Мы еще вернемся к более подробному разбору данного случая, а пока снова обратимся к статье Б. Ефимова:
"Позже железнодорожник Павел Голубков разыскал меня, чтобы рассказать, что он видел Кольцова возле вагона-типографии на Воркутинской железнодорожной ветке. Голубков еще задолго до войны служил курьером в редакции "Огонька" и, конечно, не мог не узнать своего редактора". (слух номер два)
Дальше:
"Журналист Михаил Берестинский, вернувшийся из поездки в Свердловск, рассказывал, что начальник расположенных в тех краях лагерей, будучи зачем-то в редакции местной газеты, "хвалился" тем, что у него в клубе работает известный автор "Испанского дневника". (слух номер три)
Но на этом список не заканчивается:
"Почти одновременно приходит весть с противоположного конца страны - из Соловков - о том, что Кольцов находится там и кому-то, между прочим, рассказывал в подробностях содержание романа, который он задумал и даже частично написал в заключении". (слух номер четыре)
Однако вот эти четыре слуха, хоть и внушали Ефимову доверие, все же вызывали (чем-то) у него определенный скептицизм. И тогда пришел черед пятому слуху:
"...Я почти не удивился, когда в июне 1944 года кто-то мне сказал, что в Союзе писателей имеются какие-то интересные сведения о Кольцове, исходящие от писателя Михаила Слонимского. Слонимский мне сказал, что слышал об этом от Анны Караваевой. Караваева ответила, что ей поведал о Кольцове приехавший в Москву на совещание председатель саратовской писательской организации А. Матвеенко. Я вихрем помчался в Дом Герцена, где происходило совещание, и сразу нашел Матвеенко, представительного седеющего мужчину. От него я услышал следующее:
-Совсем недавно по делам саратовского Союза писателей я был в Куйбышеве у начальника политуправления Приволжского военного округа. Поговорили о разных вопросах, и в заключение он мне говорит: "А вы знаете, что у нас находится один ваш собрат по перу". - "Кто такой?" - "Михаил Кольцов". - "Что вы говорите? Какой? Тот самый?" - "Да, тот самый. Который был в Испании. Наверно, читали "Испанский дневник"? - "Удивительно, - говорю я, - а что он здесь делает?" - "А он находится здесь, - говорит генерал, - во 2-м офицерском полку на переподготовке после ранения под Брянском. Имеет звание старшего лейтенанта. Если хотите, можете с ним поговорить".
И этот разговор затем происходит:
"Генерал взялся за телефон, соединился с каким-то номером и велел вызвать к телефону старшего лейтенанта Кольцова. Через некоторое время он мне передал трубку. А я, знаете, не был лично знаком с вашим братом и несколько растерялся: о чем говорить? Спрашиваю: "Это товарищ Кольцов?" - "Да, Кольцов". - "Михаил Кольцов?" - "Да, Михаил Кольцов". - "Э-э... Значит, сейчас вы находитесь здесь?" - "Да, как видите, здесь". - "А вы... э... что-нибудь сейчас пишете?" На это он ответил что-то невнятное, и трубка была положена. Вот и все, что я могу вам рассказать.
