На очередной вопрос Базанова — «Как дела?» — ответил: «Спасибо», чем окончательно вывел шефа из равновесия.

— Я спрашиваю: как дела? — взревел Базанов.

— Ничего.

— Принесите рабочий журнал.

Приносил.

— Что сделали за последние две недели?

Аккуратные записи: «Мыл посуду», «Работал на овощебазе». Дальше несколько непонятных значков. Шифр. Снова шифр. Не только постороннему — Базанову не разобрать.

— Расскажите.

— Там написано.

— Не понимаю.

— Мыл посуду.

— Вижу. Что еще?

— Лаборантки нет, приходится самому.

— У Рыбочкина тоже нет лаборантки.

— Так то у Рыбочкина.

— Чем он хуже вас?

— Он знает, зачем работает.

— А вы?

Молчание.

Это была восточная музыка без конца. Та, которая когда-то так нравилась Базанову.

— Чем еще занимались, кроме мытья посуды?

— На овощной базе работал.

— Вы что, издеваетесь?

— Нет, — тихо говорил Верижников, — отвечаю на ваш вопрос.

Вот уж кто был полной противоположностью Рыбочкину! Тот крупно работал, норовисто, с размахом, а этот — ножичком ковырял, и все в одном месте. Трудился, старался, десятки экспериментов, но без толку — в пустоту, в бездну, в песок. Его направленные, казалось бы, в одну точку усилия рассасывались куда-то, растекались, как капля по промокашке. Увязал в деталях, аккуратно расщеплял каждую своим маленьким ножичком. Одна деталь превращалась в десять других. Каждую из новых вновь расщеплял. И так без конца. Стержня в нем не было. Цели не чувствовал.

Свое хозяйство, недоверие к Рыбочкину, ювелирная работа, запирание ящика — все это ежедневно подливало масла в огонь, которым горел Базанов и, разумеется, Рыбочкин. Времени в обрез, нужно тянуть из последних сил, а тут этот тип, озабоченный тем, как разделить шкуру неубитого медведя. Мелкие стычки с Рыбочкиным, споры с руководителем о том, кому тащить газовый баллон — ему или Рыбочкину.

— Пусть женщины принесут.

Они более свободны.

— Вам не стыдно, Верижников? Женщины понесут шестидесятикилограммовый баллон?

— Они здоровее меня. Сколько я трачу сил на работу — и сколько они. Если я заболею, обо мне заботиться некому.

Раскраснеется. Глаза злые. Ох, как люто ненавидел он женщин!

— Хорошо, я сам принесу. Игорь, пошли.

— Несите.

Это был вызов.

Как-то Верижников сказал:

— Максим Брониславович считает вашу тему бесперспективной.

«Максим Брониславович», «в а ш у  тему». Это было уже что-то новое.

Несколько раз Базанов заставал Верижникова в кабинете Френовского. Они наедине беседовали о чем-то. При его появлении замолкали. Раньше не придавал значения, а вот теперь вспомнил.

Видимо, Френовский чем-то зацепил Верижникова, запугал, задобрил, что-то пообещал. Это он умел, как никто другой.

Потом наступило время, когда Френовский начал отбирать у Базанова сотрудников, растаскивать группу. Верижников продолжал работать. Его он не трогал.

Фронт имел свою передовую линию и свои тылы. В стратегическом замысле Френовского Верижникову отводилась роль пятой колонны. Во всяком случае, Игорь Рыбочкин рассказывал мне именно так. Вряд ли он ошибался. Многое, что не должно было выйти за пределы группы, становилось известно Френовскому. Верижников вел себя вызывающе, но порядка не нарушал. Выполнял все, что требовал от него Базанов. До буквы. До точки. При этом работа не двигалась с места. Такой, видимо, была установка Френовского.

До сих пор не могу до конца понять Верижникова, истинных, практических, так сказать, причин его лютой ненависти. Зависть? Болезнь? Биологическая несовместимость? Многие считали виноватым Базанова с его эксцентричным характером. Люди у него не приживались. Люди от него уходили. Тихого, безобидного Верижникова он подавлял. С Френовским, пожилым, уважаемым человеком, руководителем лаборатории, предоставившим ему все условия для работы, — воевал. Только Рыбочкин не умещался в эту схему. И поэтому кое-кого он тоже стал раздражать.

Слухи о дурных человеческих качествах Базанова распространялись, страсти накалялись. Шла война. Снаружи — Френовский, внутри — Верижников. Ни лишнего, неосторожного слова. Постоянно нацеленный в спину нож. Представляю себе их с Игорем тогдашнее состояние. Ни слабости, ни усталости обнаружить. Не дай-то бог.

Верижников саботировал по всем правилам. Видно, Френовский ловко его окрутил. Товарищ работал на совесть, во имя  б у д у щ е г о.

О каком будущем могла идти речь? Трудился, засиживался по вечерам, шифровал в своем рабочем журнале и по-прежнему чувствовал себя несчастным, всеми обиженным. Однако за Френовского держался крепко.

Что мог пообещать ему Максим Брониславович? Какие золотые горы? Умный ведь был человек. Предусмотрительный. Не стал бы он делать серьезную ставку на Верижникова. Он видел дальше, чем другие. Гораздо дальше. Чем он потрафил Верижникову? Что сказал?

«Работай, — наверно, сказал. — Копи материал. Все пригодится. Настанет час. Вот прогоним твоего обидчика, который все, что ты сделал, хочет Рыбочкину отдать, а тебя сделаем руководителем группы».

Или Верижников изначально был подсадной уткой? Теперь, конечно, не докопаешься. К тому же я не припомню, война уже началась или только готовилась, когда Верижников пришел в базановскую группу. Вряд ли Френовский  с д е л а л  его таким. Скорее, в о с п о л ь з о в а л с я  им, таким.

Думаю, неверие было основной составляющей личности этого человека. Ни в себя не верил Верижников, ни в Базанова, ни даже, наверное, в Максима Брониславовича Френовского. Просто Максим Брониславович предлагал ему нечто  р е а л ь н о е, а когда нет веры, что остается? Реальная конъюнктура. Реальные обещания. Реальная зарплата. Реальный страх перед жизнью.

Что стало бы с Верижниковым, если бы победил Френовский, а не Базанов? Нет сомнений, что Френовский брезгливо бы отбросил его от себя. Верижников годился только на одноразовое использование. Надолго Максиму Брониславовичу требовались такие, как Базанов: люди веры, люди успеха.

Но победил не Френовский — Базанов, которому и в голову не пришло сводить счеты с Верижниковым. Благородство? Не знаю. Неужели Виктор сумел забыть наглую, надутую физиономию Верижникова, откровенно ждущего гибели тех, с кем рядом он жил и работал? Не хотел вспоминать прошлое? Скорее всего. Война кончилась, ночное затемнение отменено, войска оттянуты от линии фронта.

— Как дела? — привычно спрашивает Верижникова новый заведующий лабораторией.

Тот поспешно бежит за рабочим журналом, раскрывает, показывает. До чего жалкий, заискивающий вид! Куда девались былая дерзость, сатанинское упрямство, затаенное торжество, предвкушение возмездия? Я хорошо помню Верижникова этой поры, человека без веры. Ее по-прежнему нет у него. Теперь — тем более. Не осталось ни капли. Были сильный покровитель Максим Брониславович и маленькая надежда на изменения к лучшему. Но вот и надеяться больше не на кого, не на что. Ради чего старался? Где справедливость? Раньше, по крайней мере, в собственные способности экспериментатора верил, а теперь испарилась последняя вера в себя. В свою предусмотрительность, дальновидность. Потеря веры, как и ее обретение, — цепной процесс. Самоускоряющийся. Остатки верижниковской личности деструктировали на глазах. На дне сосуда кипели, не выкипая, полное бессилие и неверие.

Погибал Верижников, шел ко дну у всех на виду. Если раньше на вопрос Базанова, хочет ли он работать в группе, Верижников отвечал, что работать будет, даже если этого не хочет он, Виктор Алексеевич Базанов, то теперь — смиренно и безропотно:

— Как знаете, Виктор Алексеевич. Вам виднее.

Базанову действительно было виднее, и для Верижникова все кончилось, пожалуй, наилучшим для него образом. Точно так же, как и началось. При организации в институте очередного подразделения его новому руководителю был задан вопрос:

— Вам нужны сотрудники?

— Очень нужны.

— Так и быть, переведем к вам одного, поможем.