Прав оказался старый профессор, но и Френовский в своих опасениях оказался прав: Базанов стал-таки начальником лаборатории, занял его место. Прав был Рыбочкин в своем постоянстве: он выиграл, несмотря ни на что. В самом что ни на есть практическом, реальном, наиболее ценимом им смысле выиграл. Вопреки очевидности, логике, тому, наконец, что стал учеником Базанова, будучи полной ему противоположностью.
Разумеется, Базанов — нетипичная, странная фигура. Потому и фигура, что нетипичен. Ведь базановское открытие, вся его неожиданная теория начались с того, что однажды он обнаружил нарушение привычного хода химической реакции. Обнаружил, обратил внимание и стал изучать. Базанов остановился там, где другой бы мимо прошел. Задержался на одной из тех едва заметных развилок, мимо которых большинство из нас, одержимых всегдашним «некогда», бездумно пробегает изо дня в день, из года в год. Что остановило его именно у этой тропы, ведущей к столь редкостному в наши дни «чистому», натуральному, не организованному никем успеху, а не рядом с любой другой, каких тысячи и которые никуда не ведут?
Случай? Да. Везение? Несомненно. Но и что-то еще. Может быть, интуиция?
Почему-то его, Базанова, выбрал случай, а не Гарышева, не меня. Именно такого могучего парня, как Базанов, — с открытым лицом, огромным лбом, царственно закинутыми назад русыми волосами. Такого, кому жизнь отпустила достаточно сил, чтобы прорваться сквозь непреодолимые дебри и достичь цели. Кто бы другой, из тех, кого я знаю, смог вытерпеть многолетнее хлестание веток по лицу, царапанье сучьев, голод, одиночество, страх, жажду?
Откуда случай и время знают, кого выбрать в помощники? К сожалению, им важна только цель, исходный и конечный пункт, начальное и конечное термодинамическое состояние системы. Остальное их не интересует.
Наши отношения с Ларисой складывались неровно. Я то обретал, то терял надежду. Предлагал любую помощь, любовь на всю жизнь, замужество — все, что пожелает. Она уверяла, что любит одного Базанова. Не подпускала, но и не отпускала. Я скрашивая ее одиночество. Я умел хорошо снимать, делал это с л ю б о в ь ю. Умел поймать выражение на лице Павлика, которое ей больше всего нравилось.
Внешне мы очень подходили друг другу, это отмечали разные люди по разным поводам, и, когда отправлялись на бульвар фотографировать Павлика, я ловил на себе завистливые взгляды мужчин, одобрительные — женщин, умильные — старух, которые обязательно нам что-то советовали, считая Ларису моей женой, а Павлика — сыном.
Я бегал за Павликом, дурачился, поддавал ногой синий мяч и убеждал себя, что непременным и единственным условием нашей с Ларисой близости должна быть взаимная любовь. Я здорово заблуждался на сей счет. Помани она меня, как собачку, и я бы в два счета стал любым «орудием» любой «мести». Но она не манила.
— Дядя Алик! — кричал Павлик, в одно мгновение разрушая призрачное мое счастье, существовавшее, впрочем, лишь в светящихся лицах прохожих.
Я разменивал недели отпуска на отдельные дни, чтобы побыть вместе с ними.
Лариса не была жестокой, себялюбивой собственницей. Просто она не могла дать счастья, которого я ждал. Обилие свободного времени я объяснял ночными дежурствами на работе и вечерними — в народной дружине, а также работой на овощной базе в воскресные дни, за которую полагались отгулы. Вынужденно лгал, поскольку ей было бы неприятно узнать, что ради свиданий с ней я жертвовал отпуском.
Часто Лариса работала дома и потому могла распоряжаться своим временем. В моей голове не умещалось, как эта умная, красивая, образованная женщина могла отказаться от каких-либо собственных интересов, обречь себя на одинокую, затворническую жизнь. Она не любила вести подобные разговоры. Иногда только:
— У каждого свое. За счастье приходится платить.
Что имела она при этом в виду? Нередко я замечал в ее глазах слезы. Едва навернувшись, они тотчас исчезали, впрочем.
Отцовская «лейка» сослужила мне добрую службу, надежно прикрывая невинные обманы, к которым я прибегал время от времени. Нет, — говорил я, — это не они с Павликом отнимают у меня время — я отнимаю его у них. Меня как раз очень интересуют детские лица. У Павлика такое забавное и в то же время значительное лицо. О подобной модели можно только мечтать. Или: допоздна просидел вчера в лаборатории, надышался всякой гадостью, надо бы выйти на свежий воздух, но одному что-то не хочется. Не составят ли они мне компанию? Им ведь с Павликом тоже нужно гулять.
При всем своем уме Лариса принимала мои доводы за чистую монету. Видимо, и мне хватало умения не переигрывать.
Мы шли по казавшемуся в детстве широким и бесконечным, а теперь как бы уменьшившемуся до игрушечных размеров зеленому коридору бульвара, играли с Павликом в мяч, часами просиживали с Ларисой на скамейках, пока Павлик резвился на детской площадке. Когда мальчик подрос, мы стали ходить в музей.
Когда-то эти дни казались лучшими в моей жизни. Никто не был так близок мне в понимании красоты, как Лариса. Одного ее присутствия было достаточно, чтобы я открывал в хорошо знакомых вещах нечто новое, постигал то, о существовании чего даже не догадывался. Потом все это бесследно исчезло — те открытия и то понимание. Не могу заставить себя вспомнить теперь, в чем было их значение, величие, смысл.
Павлик оказался очень восприимчивым ребенком. В музее мы обычно не утомляли его назидательными пояснениями. Он свободно разгуливал по залам, никогда не шалил, вдруг надолго останавливался у одной из картин, и тогда кто-нибудь из нас тотчас подходил, наклонялся и шептал в ухо два-три слова, стараясь дать, по возможности, краткий, содержательный комментарий.
Нас радовало, если он задавал вопросы. Со временем мы уже не просто ходили по залам, подчиняясь случайным желаниям, но советовались друг с другом, куда бы сначала пойти, с чего начать осмотр. Постепенно Павлик становился полноправным участником таких переговоров.
Любовь к искусству жива в нем до сих пор. Насколько я знаю, он по-прежнему часто бывает в музее, куда так любили ходить мы втроем, хотя его нынешний возраст — серьезное испытание для подобной любви.
Взаимное притяжение Базанова и Капустина объяснялось безусловным родством их творческих натур, тягой Базанова к искусству и, конечно, любовью к женщинам. Оба были заражены порочными привычками и пагубными устремлениями. Тем самым они словно бы постоянно утверждали свою исключительность, подхлестывали неумеренность в суетной жажде овладеть непомерным счастьем. Что могли дать и давали им те пропасти, куда эти избранники судьбы устремлялись с отчаянной, бесшабашной смелостью, в сравнении с вершинами, доступными лишь им?
Бегут, срываются, неистовствуют, владеют. Во имя чего?
— Наверно, это нельзя объяснить, — сказал как-то Базанов.
Мы снова оказались в одной компании, в кругу капустинских друзей. Подобных встреч было много в те годы. Я жил один и, когда не занимался фотографией, старался не оставаться дома по вечерам. Кстати, лучшие мои фотоработы сделаны именно в тот период.
За столом в маленькой верхней комнатке собралось человек восемь. Говорили о каких-то заказах, о том, сколько кому и за что заплатили, и почему мало, ведь должны были заплатить больше. Бородатый скульптор, развалясь на стуле, хвастал, отдувался, сопел, размахивал тяжелой рукой, требовал чая. Его чернобровый собрат кстати и некстати встревал в разговор:
— Тут есть определенный момент.
При этом лицо его сохраняло чрезвычайно глубокомысленное выражение. За весь вечер он не сказал ничего другого.
Капустин посмеивался, хмыкал, трепал говоруна по плечу.
Никого из них я не знал.
Спорили о несущественном, словно деньги были главной их проблемой, единственным стимулом. Подобные обсуждения служили, наверное, просто отдушиной после дневных трудов праведных.
Художники продолжали галдеть, а мы с Базановым, который, я полагаю, воспринимал все эти голоса как восточную музыку, столь изнурявшую нас с Рыбочкиным в той далекой командировке, слушали и молчали. Время от времени в нашу сторону поглядывали с подозрением. Мы были чужие. Мы были образованные и интеллигентные, а они — дремучие, темные, «от сохи». Эта «дремучесть» всячески подчеркивалась, едва кто-нибудь из нас включался в разговор. Наше участие не допускалось, будто образование, которое мы с Базановым получили, было самым большим недостатком, самым страшным из всех зол. Словно их образование было чем-то хуже или лучше нашего. Они играли в простаков и закоренелых материалистов, надеясь, что мы воспринимаем их такими, какими они хотели казаться. Выламывались перед нами, точно подростки перед барышнями.
