— Английский.
— Взять тех же англичан. Кто-то из них съедает пирожное, полирует яблоки, скачет на дохлой лошади, оклеивает дом обоями, приобретает конформации ванны, кресла, короны — или какие там формы известны вам, химикам, еще? — а для истинного понимания вещей приходится долго и тщательно собирать улики, чтобы в конце концов сорвать маску с кажущейся понятности этих действий и прийти к единственно верному выводу… к единственно правильному смыслу…
Так почти незаметно за разговорами они добрались до Лютамшор. Оставив машину на стоянке, отправились каждый по своим делам.
Борис Сидорович имел теперь возможность осуществить давнюю свою мечту. Он обошел окрестные магазины и накупил уйму всевозможных вещей, среди которых были яблоки, колбаса, гуталин, садовые ножницы, веник, французско-русский радиотехнический словарь, руководство по акушерству и гинекологии, французские булочки, чугунная сковородка, термометр, валидол, слабительное… Он скупал все, что попадалось под руку, вдохновляя себя мыслью о том, что без машины ему бы ни за что не увезти с собой столько. Воспоминание об унизительных путешествиях на рейсовом битком набитом автобусе с полными сумками в руках сделало его безумцем.
Аскольд тем временем успел подписать все необходимые документы и вернуться к стоянке. Подождав там Бориса Сидоровича минут двадцать, он вдруг увидел сказочного Гулливера, переходящего лютамшорскую площадь, точно море, которое было ему по колено. Обеими руками прижимая к пухлому животу разворачивающиеся, рассыпающиеся свертки, Гулливер медленно приближался к машине.
— Достаньте ключи, — попросил он Аскольда, кивнув на правую сторону расстегнутого пиджака.
Пришлось запустить руку в чужой карман. Дыра в подкладке вела в таинственные дебри, где посеяло свои семена самое многолетнее из растений — время.
— Да нет, — с явным удовольствием от того, что может позволить себе это, капризничал Борис Сидорович. — Не здесь. В маленьком, боковом.
Очередные покупки уложили на заднем сиденье, поскольку багажник был уже забит до отказа. Водитель и пассажир заняли свои места. Некоторое время сидели неподвижно, точно астронавты, надолго покидающие родную планету. Такие были у них отрешенные лица.
На обратном пути они без труда обгоняли грузовые и легковые машины, макро- и микроавтобусы — вообще весь наземный попутный транспорт, двигавшийся в сторону Лунина.
— Вот это мотор! — восхищался Аскольд.
— Раньше на совесть делали, — вторил ему раскрасневшийся и как-то вдруг заметно помолодевший Борис Сидорович. — Это теперь только видимость одна…
Казалось, они были впереди всех, когда далеко на горизонте возник маленький, поблескивающий на солнце, будто изготовленный из отполированного кусочка черного агата, жучок, по мере их стремительного сближения превращавшийся в приземистый автомобиль с серыми морщинистыми занавесками на заднем стекле. Борис Сидорович сразу узнал директорскую «волгу».
Машина директора Института химии словно бы неслась теперь им навстречу, но только почему-то задним ходом. Скорость была неимоверная. Мелькнули в боковом стекле полные удивления и ужаса глаза водителя. Черный жучок промелькнул и исчез, точно его невзначай смахнули со скатерти.
— Будем теперь иногда вместе ездить, — то ли попросил, то ли пообещал Борис Сидорович, сглотнув накативший комок. — Согласны?
ГЛАВА XIV
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛУНИНО
Наступала пора уезжать, прощаться. Конференция кончилась. Силы доцента Казбулатова были на исходе, нервы — на пределе. Триэс находился в том как бы парализованном, неопределенно-подвешенном состоянии, когда нужно на что-то решиться, встряхнуться, переменить обстановку. Андрей Аркадьевич спешил к своей Диане, оставленной на попечение соседей. Инна тоже рвалась домой, к дочери, подальше от злых языков. Для всех троих дальнейшее пребывание в Приэльбрусье потеряло всякий смысл. Солнце, горы, любовь, карусель, доклады, дискуссии — все себя исчерпало. Даже Охотничьи апартаменты, столь поразившие поначалу профессорское воображение, померкли, уменьшились, превратились в обычный одноместный номер провинциальной гостиницы за два пятьдесят в сутки.
Перед самым отъездом явилась какая-то ведьма.
— Все в порядке? — ворчливо спросила она, откинув одеяло. — Мы, главное, вот на что смотрим…
В аэропорту они застряли. Вылет самолета задерживался. Чтобы скоротать время, Андрей Аркадьевич предложил каждому рассказать что-нибудь — в духе тех забавных историй, которые часто и издавна рассказывают друг другу мужчины и женщины, отрезанные от внешнего мира наводнениями, землетрясениями, эпидемиями или другой общей бедой. Триэс и Инна, оба усталые и подавленные, никак не откликнулись.
— Знаете историю о слепом, которому пытались растолковать значение слова «белый»?
— Нет, — сказал Триэс.
— «Это как лебедь», — объяснили слепому от рождения человеку. «А что такое лебедь?» — «Птица с изогнутой шеей». — «Что такое изогнутая?» — «Дай-ка руку. Изогнутая — это вот так». И тогда слепой сказал: «Ага, теперь я понял, что такое белый…»
— Вы это к чему рассказали? — спросил Триэс.
— Многое из того, о чем мы говорим и думаем, — отвечал Андрей Аркадьевич, словно бы завершая лекцию, начатую в ресторане гостиницы «Приэльбрусье», — не более чем попытки зрячего объяснить, а слепого понять. Жизнь же подобна переводу с языка вечности на язык современности…
Как ни старался Андрей Аркадьевич растормошить друзей, поднять их настроение, ничего из этого не получилось, и остаток времени все трое провели в тягостном молчании.
Только во втором часу объявили посадку. Лишь к вечеру того же воскресного дня они прибыли в Лунино.
Их ждали дома и на работе. Особенно — Триэса, в отсутствие которого произошли настолько тревожные события, что Ласточка с нетерпением считал дни, оставшиеся до возвращения шефа.
Руководство Института химии тем временем завершало подведение итогов работы за первое полугодие. Сергею Павловичу Скипетрову продолжала не давать покоя мысль о незнакомом молодом человеке и о бабочке, с маниакальной неотступностью являвшихся в его мучительных снах. Бориса Сидоровича Княгинина не оставляло ощущение внезапно вернувшейся молодости. А новый сотрудник отдела информации, переведенный из степановской лаборатории за время отсутствия ее начальника, готовился в путь.
В понедельник утром с рюкзаком за плечами и с сумкой в руке, где поместилось все его нехитрое имущество, он снова отправился на площадь Семи дорог. Погруженный в сумбурные впечатления последних дней, Таганков не заметил шедшей навстречу Инны. А она видела его только издалека и лишь один краткий миг — как раз тот самый, когда Аскольд ступил на мостовую, чтобы перейти улицу. Тут мимо со страшным треском пронесся мотоциклист, и она потеряла Аскольда из виду. Дорога, которую он собирался только что перейти, вздымалась, опускалась и была пустынна. Только большая бабочка порхала над самым асфальтом, как бесконечно падающий осенний лист.
Инна торопилась на работу, думала о чем-то своем и не придала тогда этому мимолетному эпизоду особого значения, тогда как институт уже захлестнули всевозможные слухи о бывшем сотруднике Левой лаборатории. Одни говорили, что он случайно отравился, работая с кротонами, и обвиняли Степанова в недосмотре; другие утверждали, что он нарочно отравился, причем не кротонами, а кетенами — то ли из-за того, что ему не давали ходу по службе, то ли из-за несчастной любви; третьи истолковывали эту историю в ином смысле: мол, вследствие межотдельческих интриг Таганкова перевели из химического отдела в отдел информации и направили в колхоз на полевые работы, а по дороге на место сбора с ним произошел несчастный случай — его сшиб мотоциклист, задев рукояткой руля.
Существовала и объединенная версия: якобы Таганкова на самом деле перевели в отдел информации и направили на работу в колхоз. Мотоциклист действительно гнал на недозволенной скорости с неисправным глушителем, даже не притормозив на перекрестке площади Семи дорог, однако Аскольда он не сбивал. Аскольд упал сам, поскольку вредные вещества, с которыми он работал, медленно, но верно разрушили его организм, отчего и наступила внезапная смерть.
