Да, многие из вас не знали, что такое электричество, но лишь некоторые честно в том признавались. Скажем, Мальчик С Тройной Фамилией получал за свое откровенное незнание или сомнение в очевидной для всех истине заслуженные двойки, а отличница Индира, которую при всей своей любви к ней ты, конечно, не можешь не осудить за то, что она никому не помогала в классе, не давала даже списывать своей соседке — что такие, как Индира, потихоньку, как курица яйца, отмалчиваясь, где надо, высиживали желанные свои пятерки.
Так вот, несмотря на всю вашу необразованность в области электрофизики, а также электротехники, Алексан Алексаныч в вас, дураков, засранцев и телелюев, верил. Он вас, в общем-то, уважал и любил. Не случайно поэтому, заканчивая один из своих уроков и уже взяв со стола классный журнал, чтобы нести его в учительскую, он напоследок спросил между прочим, обращаясь, как обычно в таких случаях, сразу ко всем:
— Знаете, как устроена атомная бомба?
Ну тут уж все, конечно, разинули пасти. Время ведь было совсем не то, что теперь, когда любой сопляк сечет такие вопросы элементарно, и, в общем-то, давно уже никого такие глупости не интересуют. А тогда это было все равно что на людях, к примеру, спросить главнокомандующего всеми вооруженными силами страны:
— А знаете ли вы, собственно, где расположены наши основные ядерные стратегические силы? Будьте добры, покажите, пожалуйста, эти районы на карте.
И то бы, наверно, это произвело на нынешнюю публику не столь оглушительное впечатление. То есть шок от вопроса, заданного Алексан Алексанычем, был страшный. Только самые крепкие, а таких оказались единицы, проблеяли со своих мест робкое:
— Не-е-ет…
В это время раздался звонок на перемену. Никто не шелохнулся. Алексан Алексаныч стоял, мерно похлопывая журналом классной успеваемости по ладони. Кривая улыбка ползла по его лицу, а звонок все звенел, картофелина учительского подбородка все более отвисала и уже готова была совсем отвалиться, но тут Алексан Алексаныч вернул ее на место, щелкнув зубами и рявкнув на весь класс:
— Я тоже не знаю!
При этом швырнул журнал на стол и вылетел пулей вон.
Кстати, почему его звали Стальной Глоткой?
Разве не помнишь? Он ведь рассказывал. У него был отец — Герой Советского Союза. И жил он, сам понимаешь, — вот так! Потом отец умер, наверно, погиб на фронте… А глотка…
Да, глотка.
Ему ведь операцию делали: заменили обычное горло стальным.
Самое замечательное в этой истории то, что, учась в девятом классе, ты принимал эти рассказы за чистую монету. Стальное горло, я имею в виду. Как только тебе удовлетворительные оценки по анатомии ставили? Это же элементарно, приятель. Сталь — и живая ткань…
А потом, когда Стальная Глотка умер, говорили, что у него был рак. Кажется, рак гортани.
Кто был еще вашим любимцем?
Учитель истории Гиббон.
Однофамилец знаменитого автора «Истории упадка и разрушения Римской империи»?
Мы такого не проходили. Кто это?
Ну как же, известный английский историк…
Нет, его портретов в нашей 135-й школе вывешено не было. Гиббона, следовательно, так звали не потому. И не то чтобы он ростом не вышел наподобие малых человекообразных обезьян отряда приматов…
Но все же что-то обезьянье, согласись, в нем было.
Лицо этого высокого, плотного, несколько рыхловатого, хотя и подвижного, мужчины средних лет с объемистыми ляжками, обтянутыми лоснящимися, никогда не глаженными брюками, действительно походило на обезьянье. Но только скорее уж гориллы, нежели гиббона. Сходство усиливалось, когда он смеялся — раздвигал толстые губы своего огромного, от уха до уха, рта, оскаливал желтые, редко посаженные зубы и застывал с такой вот гримасой. Ни дать ни взять смеющаяся обезьяна на фотографии. И если он, к примеру, смеялся над кем-нибудь в классе, то класс, сам понимаешь, дружно смеялся над тем, как он смеялся.
Нельзя сказать, что ты блистал на уроках истории. Блистал, не блистал, а свои четвертные и годовые пятерки имел.
Ну цена им известная… Однако когда в вашу и без того раздутую, перенасыщенную всякой ерундой школьную программу ввели такой странный предмет, как психология, то поручили именно Гиббону…
Он взялся за это сам.
Кажется, тогда еще и учебников не было.
Что ты! Какие учебники?
Словом, что-то в ваших с ним отношениях явно переменилось, когда на уроках психологии Гиббон как мог развлекал вас, а вы как умели — его.
Ты имеешь в виду наши личные отношения?
Я имею в виду отношение умного, дальновидного учителя к проявившему себя с необычной стороны ученику.
У нас были нормальные отношения.
Все-таки только на уроке психологии он смог по-настоящему оценить тебя.
Как-то он дал нам самостоятельное задание. Дважды прочитав вслух одно и то же стихотворение о любви с разными интонациями, как бы сыграв роли двух не похожих друг на друга людей, он велел написать их психологические портреты. Одного изобразил пошляком, а другого — сладкоголосым, сентиментальным телелюем, вроде какого-нибудь блаженного кретина, выступающего в самодеятельности.
Положим, в ту пору ты еще не знал генезиса своей фамилии, но дело не в этом. Хорошо, что вспомнил ту историю. В ней вот что интересно. И характерно, возможно. Ты докумекал до того, что первый тип, которого изобразил ваш учитель истории, он же — психологии, и второй, как бы ему противостоящий, — совсем не разные люди, а разные лики одного и того же человека — Гиббона Анатолия Николаевича: вот, вспомнил наконец его имя-отчество…
Кстати, что за стихотворение читал вам Гиббон?
«В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать…»
И как же вы оценили первого чтеца?
Большинство ребят написало, с небольшими по общему смыслу вариациями, что первый, мол, чтец — человек отрицательный.
Почему?
Играющий пошляка учитель сопроводил чтение таким двусмысленно-волнообразным движением рук, что класс буквально захлебнулся от хохота.
А ты, должно быть, покраснел до ушей, представив, что это не Анатолий Николаевич, а сам ты мысленно оглаживаешь крутые бедра Голубой Ведьмы?
Второй, по мнению абсолютного большинства, был человеком положительным.
Наверно, в том смысле, что вполне отвечал ханжески-лицемерному стандарту тех лет? Ведь с образом «положительного героя» связывалось обычно нечто абстрактное, расплывчатое, а порой и просто фальшивое. Некоторые построили свои сочинения на оценке их профессионального мастерства: один «умеет» читать стихи — другой не умеет.
Ну а тут, очевидно, дало себя знать полное отсутствие эстетического воспитания. У меня-то его тоже не было.
И все-таки, не мудрствуя лукаво, ты написал, что оба чтеца — дерьмо, потому что первый превращает поэзию в сортир, а второй строит из себя святошу: мол, и в уборную-то он не ходит, а только — под сень струй. Главным твоим тезисом, насколько помнится, было то, что в отдельное существование двух этих людей ты не поверил ни на минуту. Тот и другой были не чем иным, как самим Анатолием Николаевичем Гиббоном, продемонстрировавшим классу два своих потайных «я», которым в повседневной жизни он, возможно, и не давал ходу, но о существовании которых, как это следует из сегодняшнего урока, наверняка знал.
Разумеется, слова «дерьмо» и «сортир» ты заменил более для школьного сочинения подходящими, однако суть от этого не менялась, и поначалу, сдается мне, Анатолий Николаевич просто обалдел или, другими словами, растерялся. Твой довольно рискованный для девятиклассника вывод застал его, конечно, врасплох. Пожалуй, он даже уже жалел, что обратился к ученикам 9-го «А» класса с призывом быть предельно искренними в своих психоаналитических выводах. Легко можно себе представить его оскаленный желтозубый рот, который он так и не закрыл, пока не прочитал до конца твою самостоятельную работу. Но столь же мужественно, как и честно, он не только поставил тебе заслуженную пятерку как стихийному продолжателю научных исканий знаменитого австрийского психолога, не ведомого, естественно, никому из вас, хотя его исследования и потрясли мир еще во времена ваших прародителей, но и не побоялся прочитать твое сочинение вслух всему классу как образцовое.
