Не оказав тебе, следовательно, никакой педагогической помощи, ваш учитель математики Петр Николаевич только как-то неопределенно кашлянул, выпрямился, сделал два мелких шажка по проходу и снова остановился — на этот раз подле Индиры. Глаза его при том чуть замаслились, и лукавые искорки запрыгали в них. Он о чем-то спросил ее своим блеющим старческим голосом, и ты мог побиться об заклад, что ему очень хотелось в эту минуту погладить ее по головке, по этим густым, шелковистым, чуть вьющимся волосам. Именно поэтому, наверно, он быстро заложил руки за спину и накрепко сцепил их.
Индира прекрасно успевала по математике, быстро соображала, и когда, доказывая какую-нибудь теорему, писала на доске своим узким, ровным, с умеренным наклоном почерком, коричневый линолеум постепенно превращался в тщательно выполненное ажурное кружево, композиционно уравновешенное во всех частях. Она не позволяла себе ни единой небрежности, а если нужно было что-то поправить, аккуратно вытирала то место сначала тряпкой, потом своим тонким пальчиком, так что от ошибки не оставалось следа, и столь же аккуратно вписывала недостающую правильную цифру или букву — в результате чего тщательно заштопанная формула выглядела как новая.
— Ну что, голова все болит? — по-прежнему дребезжащим голосом, в продолжение неких отдельных с Индирой отношений, спросил учитель, залезая в нагрудный карман за таблеткой. — Примите-ка вот…
Индира подняла на него свои водянистые глаза, чуть поправила наклон двойного листа в клеточку с уже завершенной контрольной работой.
Петр Николаевич улыбался. Его порозовевшие щеки превратились в сморщенные печеные яблочки.
Чему улыбался Петр Николаевич? Тому, что Индира легко, просто и необыкновенно изящно решила вторую задачу второго варианта, над которой ты по-прежнему безуспешно бился, не умея извлечь корень квадратный из тысячи восьмисот? Во всяком случае, ее оригинальное решение настолько покорило Петра Николаевича, что он, не говоря более ни слова, достал из того же нагрудного кармана, где хранились таблетки от головной боли, короткий красный карандаш и собственноручно удостоверил жирной пятеркой свое неподдельное восхищение.
Индира, отпущенная с контрольной задолго до звонка Петром Николаевичем, задумчиво глядящим ей вслед и поглаживающим большим и указательным пальцами колючие ворошиловские усики, отправилась в комнату для девочек запить таблетку от головной боли, а ты, сидя за партой, как на раскаленных углях, все не мог отыскать ошибку в решении задачи, и только благорасположение старого учителя, сочувствующего твоим похвальным намерениям неустанно повышать успеваемость, спасло тебя впоследствии от позорной тройки. Ты был облагодетельствован четверкой с минусом, что свидетельствовало скорее о признании тебя неспособным к математике и потому достойным снисхождения.
И по химии, и по физике, и по литературе, не говоря уже о географии, из-за которой остался на второй год Мальчик С Тройной Фамилией, Индира успевала лучше тебя.
Что касается химии…
Погоди, это потом. Сейчас у нас урок Алексан Алексаныча.
Прямо сейчас?
Ну да, конечно. Вот…
Дверь в класс распахивается. Он влетает. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен.
— Достаньте листочки!
Все затаились. Тишина мертвая.
— Я сказал: ДОСТАНЬТЕ ЛИСТОЧКИ!
Слышатся шорохи, шепот, роптанье. Ученики 9-го «А» класса обреченно вырывают из своих тетрадей по физике двойные листки.
Алексан Алексаныч Стальная Глотка ждет, уперся нервными пальцами выброшенной вперед левой руки в маленький, тщедушный учительский стол. Прямые темные волосы на голове рассыпались посредине. Он резким движением смахивает их со лба. Глаза блестят. Под обтягивающим угловатый череп кожаным чулком гуляют желваки по кругу.
— Пишите… Контрольная. Работа. По физике.
Каждое слово чеканно, рокочет, катится по гулкому полу рассыпанными стальными шариками разломанного подшипника. Класс начинает придушенно стенать:
— Алексан Алексаныч, вы не предупреждали…
— Мы не готовы.
— Алексан Алексаныч…
Стальная Глотка буравит взглядом класс. Голоса замолкают.
— Я сказал! Контр-р-рольная работа по физике!
Всё. Класс побежден, подавлен, поголовно капитулировал. Сплошные белые флаги. На всех партах. Изо всех окон.
— Написали?
Лишь робкое эхо в ответ:
— Написали…
Класс ждет. Выжидает и Стальная Глотка. Глаза в глаза — молчаливая дуэль.
И что-то вдруг начинает оттаивать в лице учителя, что-то смягчается во взгляде этого изверга рода человеческого. Расслабляются плотно сомкнутые губы. Отвисает картофелина тяжелого подбородка. Криво расползается улыбка по кожаному чулку.
Класс тоже потихоньку начинает отходить. Смешочки. Разговорчики. Поворачивание голов.
Но тотчас улыбку сдувает с учительского лица. И все замирает вновь. Как перед бурей.
— Уберите листочки. Контрольной работы не будет. Новая тема: ГРРРА-ФИ-КИ!
Алексан Алексаныч Стальная Глотка бросается к доске, хватает новую палочку мела, с силой проводит сверху вниз. И так же резко, стремительно — по горизонтали. Мел хрустит. Мел ломается. В руках учителя остается крошечный осколок, а под ногами — осыпавшаяся штукатурка, щебенка, известняк, раздавленные куски CaCO3, как после артобстрела.
Согласись, после такой встряски не больно пошкодишь, поболтаешь с соседом, популяешься мокрыми шариками из жеваной промокашки.
Это уж точно.
К тому же он объяснял урок так захватывающе, что многие только рты раскрывали и до самого конца урока сидели с открытыми ртами, будто трехнутые.
— А теперь, — говорил Стальная Глотка, потирая испачканной мелом ладонью шершавый подбородок, вскидывая бровь, ухмыляясь и испытующе оглядывая класс, — теперь я объясню вам то, что в течение года проходят на втором курсе института. Это займет у нас пять минут.
Те, кто уже носил часы — например, Аймальдинов, — обязательно при этих его словах отворачивали манжет школьной гимнастерки, отодвигали обшлаг кителя, засекали время, но Стальную Глотку подловить на такой дешевке было нельзя. Он управлялся, естественно, минуты за три.
— Кто знает, что такое электрический ток?
Кто из нас мог это знать тогда, Телелюев? Кто знает теперь? Все же раздавались голоса с мест:
— Электроны…
Или:
— Напряжение, деленное на сопротивление…
Стальная Глотка слушал. Стальная Глотка коварно кривил рот…
Когда же фантазия класса иссякла — фантазия лучших его представителей, хочу я, конечно, сказать, — Алексан Алексаныч бросился к электрической розетке, соединенной с реостатом, вставил туда два растопыренных пальца, а другой рукой принялся передвигать движок, увеличивая напряжение в клеммах. Тут не было никакого надувательства, ибо эрекцию стрелки вольтметра класс наблюдал, затаив дыхание и морщась от боли, будто это через него пропускали электрический ток. Не в силах больше терпеть, Стальная Глотка отдернул пальцы, потряс ими в воздухе и недовольно мотнул головой:
— Бывало, больше выдерживал!
Стрелка вольтметра опала. Класс облегченно вздохнул. Но не тут-то было.
— Телелюев, к доске!
И ты шел к доске решать какую-то задачу. Ты решал или не решал ее, в зависимости от того, какая она была. Это я в том смысле, приятель, что уж если ты усваивал какой материал на уроках Алексан Алексаныча, то усваивал его на всю жизнь, а ежели нет… то тоже на всю.
— Шляпка с ручкой, Телелюев. Садитесь. Два.
Ты затравленно и виновато пожимал плечами. Или это Мальчик С Тройной Фамилией пожимал плечами? Или кто-то еще? Уже и не вспомнишь. Вряд ли Стальная Глотка ставил тебе пары в девятом, а вот Мальчик С Тройной Фамилией хватал тогда пары не только по географии, и теперь остается лишь голову ломать, как умудрился он стать ученым.
Но дело, в общем-то, совсем не в этом, друг, а в том, что Алексан Алексаныч был таким учителем, каких еще поискать. Первым из учителей с самого седьмого класса он стал называть каждого из вас на «вы» — даже двоечника Аймальдинова — и только к концу десятого с некоторыми, наиболее любимыми учениками, перешел на «ты», и то лишь при внеклассном, приватном, так сказать, общении. Уважая каждого из вас, или, вернее, в каждом из вас уважая личность, Стальная Глотка мог в то же время пообещать кое-кому из раздухарившихся на уроке, что духарик вылетит сейчас из класса «быстрее собственного визга» — стало быть, со скоростью, превышающей 300 м/сек. Но ведь и это можно истолковать лишь как большее уважение к достойному уважения классу, нежели к отдельно взятой недостойной личности.
