Влас засмеялся.
— Никоныч, Никоныч! Да ты когда же себе сам полным хозяином был? Ты век на чужих работал. А теперь ты ни перед кем горба не гнешь. Чего же ты толкуешь?
— Ну, я не об себе... — не смутился старик: — А возьми других. Вот на тебя доведись... Ты мужик хозяйственный, понял сразу всю загвоздку, да и айда отседа!..
— Я ж тебе сказал, ошибка у меня вышла...
— Ну, ну, слышу! Конешно, ежели тебе солоно в городу пришлось, так тебе самый верный ход обратно домой.
Влас встал и досадливо покачал головой.
— Стар ты стал, Никоныч. Совсем стар! Все-то ты путаешь!
— Али что я неладно?
Лениво усмехаясь, Влас медленно пошел от старика по пыльной улице. «Старый», подумал он, но сразу же сам с собою заспорил. «А вот Савельич тоже старый, но думы у него совсем иные!». Вспомнив о Савельиче, он перенесся мыслями в город, на постройку, в барак. Поймал себя на теплом желании повидать многих городских своих знакомцев, узнать, как идет стройка, как течет там жизнь и работа.
Горячая пыль взрывалась под его ногами. Солнце жгло. Было томительно. Тяготило одиночество. Тяготило безлюдье кругом.
2.
В обеденную пору, когда Марья, прибежав с работы, хлопотливо возилась возле печки, Влас спросил жену:
— Пошто, Марь, в столовую снедать не ходишь?
— Не привышна я, Влас, — с легким смущением ответила Марья. — Ребята там харчатся, а мне как-то несподручно.
— Напрасно, — коротко возразил Влас.
Марья изумленно взглянула на него и ничего не сказала. Немного погодя Влас стал рассказывать ей про столовую в городе, о том, как там кормят. Рассказал и, пожалуй, неожиданно для себя, добавил:
— Привык я там к многолюдству. Сначала и мне несподручно казалось со всеми вместе обедать или паужинать, а потом привык. Вот как привык, что теперь спокой да тишина за столом просто давят...
— Ребята тоже хвалят. Особливо Филька.
— Обчество любит! — горделиво заметил про сынишку Влас. — Хороший у нас, Марь, парень растет!
— Хороший! — согласилась охотно Марья.
Хороший парень Филька на утро второго дня пребывания Власа дома заявил отцу:
— Тятя, айда седни обедать в столовку! Я завхоза Андрей Васильича спрашивал, — можно, говорит.
Марья тревожно взглянула на мужа. Но Влас весело выслушал Фильку и, не отвечая прямо на предложение, пошутил:
— На обчественный харч меня поставить хочешь?
— Ты сходи, тятя, погляди. Верно слово, сходи!
Влас не дал определенного ответа. И Филька до самого обеда так и не знал — пойдет ли отец в столовую или нет. В обеденную пору он забежал домой и уже менее смело напомнил отцу:
— Пойдем, тятя?
И был обрадован неожиданностью, когда Влас коротко согласился:
— Ну, пойдем.
Марья даже обиделась, услыхав такое.
— А я, Влас, хлопотала, обед сготовила...
— Не тужи, Марь. За паужином съедим твою стряпню. Мне уж больно охота поглядеть... Тут, понимаешь, цельный поворот жизни...
Оставив огорченную Марью, он отправился вслед за Филькой в столовую.
В обширной горнице, уставленной столами и лавками и наполненной пришедшими с работы коммунарами, Влас немного смешался. Был момент, когда он пожалел о том, что поддался любопытству и пришел сюда, но, набравшись духу, Влас смело прошел за Филькой к крайнему столу и занял свободное место. Филька убежал куда-то и быстро вернулся, неся две деревянные ложки.
— Вот, тятя, — деловито сказал он, — возьми ложку. Только отдай обратно. У нас с ложками, ух, как строго!
Влас развеселился от слов сынишки и уже смелее и безбоязненней оглянулся вокруг. Неумолчный гул наполнял столовую. За столами громко разговаривали, смеялись. Кто-то весело окликал подавальщицу, кто-то спорил из-за места. В углу кучка молодых парней захлебывалась от смеху.
Рядом с Власом оказался кривой старик. Оглядев Власа одним глазом, словно грозя и упрекая в чем-то его, старик с сухим смешком проговорил:
— Влас Егорыч, кажись? Камунной похлебки отведать препожаловал?
— Здравствуй, Карп! — поздоровался с ним Влас. — Да, вот зашел поглядеть, как тут.
— Тут, парень, некорыстно. Некорыстно! — ухватился старик за собеседника. — Ежели по совести говорить, худо. И с харчом худо, и во всем.
— Неужто так во всем и худо? — настороженно спросил Влас и пристально поглядел на старика: он знал Карпа давно, знал его бузливым, всегда чем-нибудь недовольным человеком.
— Говорить неохота, — выкрутился Карп. — Ежели говорить, так целое беремя горя-то накопишь!.. А ты, что же, совсем?
— На побывку.
— Ну, этак-то, лучше!..
— Тять! — позвал Филька отца, — хлебай, а то простынет.
Влас поел в столовой, отведал пищи, которой питались коммунары. А пока ел, со всех сторон его окликали старые знакомые. Шумно приветствовали его и все неизменно справлялись:
— Совсем вернулся?
Этот вопрос стал под конец раздражать Власа, и он поторопился уйти из столовой.
Дома Марья спросила:
— Ну, как, Влас, ладно ли тебя накормили?
— Жить можно, — коротко ответил он.
3.
День за днем присматривался Влас исподволь к жизни в коммуне. Ходил по деревне, прислушивался, знакомился. Видел много нового. Во многом, что прежде представлял себе по-иному, ошибался. От многого приходил в раздраженье: усматривал бесхозяйственность и кипел на нее.
Ходил Влас без дела, отдыхал невольно, потому что рука на перевязи не позволяла ему пока ничего делать. Отдыхал и томился от этого отдыха.
И приближалось время возвращения в город, на стройку.
Однажды ночью Власа разбудил властный и настойчивый стук в ставень.
— Кто там? — спросил он, подойдя к окну. Знакомый голос тревожно и возбужденно ответил:
— Я это!.. Мне бы Марью Митревну, хозяйку твою...
— Да зачем тебе ее, на ночь глядя, Василий?
— К Верухе!.. Веруха моя, кажись родить собралась... А никого более покеда позвать нету!..
Марья, проснувшаяся одновременно с мужем, уже торопливо одевалась и взволнованно говорила:
— Пойду я... Бабе время. Кушерка должна была из села приехать, да, видно, опоздала!..
Проводив Марью, Влас уже не мог уснуть. Он засветил огонь, походил по избе, нашел случайно на полочке над столом какие-то книжки, не то Зинаидины, не то Филькины, и стал читать. Но читать не пришлось. В ставень снова застучали. И снова Василий:
— Влас Егорыч, отвори, коли не спишь!
Когда Влас впустил Василия в избу, тот, смущенно моргая глазами, объяснил:
— Места, брат, себе найти не могу... Увидал у тебя свет в щелке, дай, думаю, зайду... Видал ты, томит меня и корежит! Сколько разов Веруха моя рожала, никогды раньше мне беспокойства на душе не было такого! А нонче аж за сердце схватило...
Глаза Василия беспокойно блуждали, голос вздрагивал.
— Понимаешь, Влас Егорыч, парнишку мне хотится! Сына!.. В прежние годы мы с Верухой об каждом лишнем рте страдали, отпорны были от новых ребят... Прежде мне и мальчишка не дорог бы был, а теперь...
Василий схватился обеими руками за голову и стал царапать лохматые волосы:
— Теперь мне сына дай! Подыму!.. В самом полном порядке подыму!.. Не хуже прочих!.. Мне дай только!.. Вот, коли обойдется все благополучно, будет у меня сын Владимир Васильич! По Владимиру Ильичу память!
Приглядываясь к Василию, Влас невольно улыбался. Таким он Оглоблина, балахнинского Ваську, видел впервые. Словно подменили мужика и зажгли его горячими желаниями, ввели в него крепкую волю.
— Подымешь, значит, теперь? — спросил он его, зная заранее ответ и желая только еще раз выслушать бурную уверенность Василия.
— В полной силе! Подыму и человеком сделаю!.. А коли самому не придется, обчество подымет! Коммуна!
— Веришь ты, значит, крепко?
— В доску!..
Вдруг Василий сорвался с места и подскочил к двери. Но отошел от нее разочарованный:
— Помстилось... Думал, Марья Митревна идет...
Тянулись ночные часы. Лампочка коптила. Власа стало клонить ко сну. А Василий метался по избе и то подскакивал к двери, обманываясь каждым шорохом, то бурлил, рассказывая Власу о своих мечтах, о налаживающейся жизни и больше всего о сыне, который родится, непременно родится.
