— Извини ты меня, Филипп Власыч. Извини, брат, хотел ты мне кой-что сказать, а я тогда не слушал тебя. Теперь знаю, в чем дело. Ну, виноват! Давай лапу и будем попрежнему друзьями...

— Я ничего... — застыдился Филька.

— Очень хорошо. А про это дело ты помалкивай и впредь.

— Я рази болтаю?!

— Правильно! Ты мужик обстоятельный! Не трепач. Слыхал, ведь, что сорвалась наша облава. Ну, о патроне — молчок! Случаем может выйти так, что по прошествии времени все-таки нарвутся кои с этим. И твое дело — молчать, и больше ничего! Так тебе и велено от ячейки передать.

— От ячейки? — вырос сразу и запылал Филька.

— От нее самой. Велели мне оповестить тебя. Говорят: вы, мол, с парнем друзья, заодно кровь проливали и в больнице лежали, так и доведи до его сведения, что секрет остается секретом. Тайна!

— Я буду молчать, — выпятил грудь Филька. — Без всяких ячейков буду молчать.

— Самое правильное дело! Самое разлюбезное и расчудесное дело, Филя!

По деревням осмотр и в некоторых случаях никем необъявленная и неутвержденная реквизиция оружия вызвала большие разговоры. Кой-кто заговорил о незаконности, о самоуправстве, от двух заимочников-середняков ушла в город жалоба на сельсоветчиков и на правление коммуны.

В самой коммуне, где большинство не знало причины осмотра и реквизиции ружей, тоже вспыхнули самые разнообразные и смутные толки.

Марья, уловив поздно вечером свободную минутку у Зинаиды, пристала к ней:

— Это по какой же причине, скажи на милость, у мужиков оружье глядели? Воевать опять собираются, что ли?

— Эх, уж и сказала! — нетерпеливо ответила Зинаида. — Какая теперь война? Теперь спокойно. А ружья, как это, наверно, так надобно.

— Да зачем же? — приставала мать. — Кои мужики осенью в лес пойдут, промышлять, белочить. Как же без оружья?

— Не у всех же отобрали, — возразила Зинаида. — Только у тех, от которых вред может выйти.

— Не пойму я ничего... — уронила Марья и задумалась о своем.

А Филька, прислушиваясь к беседе матери с Зинаидой, кряхтел, возился, и все порывался вставить свое словечко, но помнил наказ и молчал. Зинаида заметила его возбужденное состояние и пошутила:

— Ты, мама, у Фильки спроси, он, бать, все знает!

— Ты-ы! — с угрозой протянул Филька и погрозил сестре кулаком. — Лезешь, а сама ничего не понимаешь.

Нелепые предположения о войне закрались не в одну только марьину голову. К Василию однажды приплелся старик Никоныч, сторож, и стал нескладно и тягуче толковать о том, что, мол, в народе слушки идут насчет войнишки.

— Сказывают, — тянул он канительно, — мобилизация новая. Мужикам отбор... которых супротив неприятеля, а которых в замок, в железы... Это как ты смекаешь, Василий, достоверно это и какие строки? ась?

— Плюй, Никоныч, брехунам в шары! Харкни и плюнь! — рассердился Василий.— Кто тебе это насказал? кто?

— Разные говорят... Бабы которые. Самостоятельные мужики тоже. Разные, Василий. Потом ещо толкуют насчет китайца али японца, али поляка, уж я не уразумел... про неприятеля толкуют... А ещо вроде быдто белые войска пойдут... Не знаешь про этакое-то? ась?

— Услыхать бы мне одного такого, который языку своему повадку делает, вырвал бы я трепало напрочь!

— А-а?! — удивился старик и потряс бородой. — Выходит брешут? Скажи на милость, брешут!..

Когда Зайцеву сообщили о нелепых разговорах, закрутившихся по избам, он коротко отрезал:

— Пустяки! Потреплются-потреплются, да и надоест им!

Лундин слегка омрачился.

— Немножко неладно вышло, что мы без пользы весь этот шухор устроили. Если бы обнаружили виновника, тогда бы мы с козырями были. А так... неладно.

Присутствовавшие при этом разговоре Степан Петрович и завхоз промолчали и только с легкой усмешкой переглянулись. Им с самого начала затея с осмотром ружей казалась ненужной, и они теперь внутренне торжествовали.

— А все-таки нажмем, — сжал кулак Зайцев. — Нажмем и добьемся до сути.

До сути добились неожиданно.

В полуденную пору по опустевшей деревне протрусила чья-то серая, вся в свалявшейся шерсти и с опущенным понуро хвостом собака. Побежка ее была странной и необычной: вытянув голову и опустив морду к пыльной дороге, собака, словно не видя своего пути, тыкалась из стороны в сторону и роняла из полураскрытой пасти тягучую слюну.

На улице играли маленькие ребятишки. Собака направилась в их сторону, и хотя она не лаяла, не рычала и не выла, но вид ее устрашил ребятишек, они шарахнулись от нее в сторону и подняли рев. Тогда собака прыгнула и кинулась на них. И крик ребятишек превратился в вой, в дикий рев. Тогда из ворот на улицу высыпали бабы, старухи, кой-кто из взрослых, не ушедших в поля. Шум и переклик наполнили деревенскую сонную улицу:

— Бешеная!.. бешеная!.. Бейте!.. Стрельнуть надо!..

— Тащите ружье!.. У кого ружье дома, тащите!..

— Ловите!.. Ловите... Бешеная!..

Собака понеслась вдоль улицы, за ней кинулась толпа. Улюлюкая, посвистывая, крича и ругаясь, бежали люди за чужой опасной собакой.

С ружьями появились не сразу. Но, наконец, кто-то выскочил с берданкой. Толпа с веселым ожесточением закричала:

— Стреляй! Бей ее!..

Человек стрельнул и промахнулся.

Из четырехоконной избы выбежала старуха и сунула кому-то из бежавших еще одно ружье:

— Грохни ее, батюшка! Грохни, а то, упаси бог, искусает кого!..

Ружье из рук старухи быстро было подхвачено кем-то. В собаку стали теперь палить двое.

Собаку пристрелили.

Когда утихло возбуждение, когда все вдоволь насмотрелись на собачий труп и наговорились о том, какие бывают бешеные собаки и что каждый перечувствовал и передумал, пока собака безнаказанно бежала по деревне, старуха потянулась за своим ружьем.

— Немного не в исправности твоя берданка, бабушка, — заявил ей тот, кто стрелял. — Патрон не выпущат стрелянный.

— А я, батюшко, в етим неизвестна. Зятево это ружье. Он, коли-быть, из его и не стреляет...

Вечером с работ вернулись коммунары и долго выслушивали рассказы о происшествии. А так как все рассказывалось с мельчайшими подробностями, то было им сообщено и о неисправном ружье. Рассказ от своей жены услыхал и Василий. Он разувался, когда Вера, захлебываясь, повествовала ему историю о бешеной собаке, и когда она упомянула о ружье, он вскочил и, невзирая на то, что был в одном стоптанном чирке, кинулся вон из избы.

— Куда ты? Василий, куда? — испуганно закричала ему вслед Вера. Но он не отозвался. Он бежал к Зайцеву. Он нес долгожданную весть и боялся растерять ее, боялся промедлить с нею.

У Зайцева Василий застал Лундина и Николая Петровича.

Василий перевел дух и радостно сообщил:

— Хозяин ружья нашелся!

— Ну! — враз обернулись к нему Зайцев и Николай Петрович. Лундин ухватил веселым взглядом его необычный вид, рассмеялся, но сразу же погасил свой смех:

— Где и кто?

— Старухи Шелестихи зять! Его бердана! Надо зацеплять, пока не спохватились и не расчухали.

— Старухи Шелестихи? — напрягая память, переспросил Зайцев. — Это кто же? А зять?

Но, прекратив расспросы, Зайцев распорядился сходить и забрать у старухи ружье и привести зятя, а если его нет дома, узнать, где он.

Шелестихинского зятя дома не оказалось. Старуха, передавая ружье, попросила:

— Вы уж верните, а то Петра заругается.

В отобранное ружье вложили патрон, дернули затвор, стали вынимать патрон обратно — он вышел из гнезда с трудом, и на нем осталось свежая отметинка, такая же, какая была на найденном Филькою.

— Значит, это самое! — подняв вверх ружье, медленно сказал Зайцев.

— Значит, оно! — подтвердили Василий, Лундин и Николай Петрович.

— Ружье принадлежит нашему коммунару Петру Синюхину. Как же это выходит, товарищи? Ведь нашему коммунару!

— Непонятно... — пробормотал Николай Петрович. — Даже вполне непонятно и не верится.