В селе Тунгусском Верхотуровы — Степан, Иннокентий и Клим — купили лодку и пустились на низ, домой, по вспухнувшей и замутившейся вешними водами Лене.

Предстоял веселый и неутомительный путь и все трое радостно укладывали свою поклажу в поместительную лодку. Позади оставалась целая зима тяжелого промысла. Оставались суровые прибайкальские хребты, глубокие долины с помертвевшими елями, поваленными жадными бурями, оставались позади хитросплетенные ожерелья соболиных следов. И все огорчения и мгновенные радости охоты остались там, в ущельях и на хребтах, обвеваемых холодным дыханием священного моря.

Раскинулась, раскрывшись навстречу помолодевшему и исполненному лаской солнцу, от хребта к хребту, по-весеннему богатая водами Лена. Еще мутно белеют кой-где по берегам источенные солнцем остатки льдин. Еще не выбросила из недр своих согретая земля первые ростки. Но уже лоснятся иглы на соснах и по-новому желтеют стволы деревьев. И с новым шумом, отдыхавшим долгую зиму, безостановочно несется Лена к далекому океану. И шум воды, однообразный и постоянный, сливается с шумами, текущими с хребтов, из сырых и холодных дебрей таежных, от кудрявых и подвижных тальников.

От деревни до деревни плывут Верхотуровы, сторожа ценную поклажу. Вместе с котелками, топорами, ружьями и прочим охотничьим скарбом — на корме и в носу лодки навалены сумы с добычей. Больше десятка соболей — один к одному — добыли братья. Было из-за чего морозиться в нестерпимую стужу. Было из-за чего неделями ходить за хитрым зверьком, умело петлявшим по тайге. На дальней Курейке, ушедшей в сторону от Лены, можно будет с этой добычей поправить хозяйство и сладко отдохнуть до нового промысла...

Шумит и кружится вода вокруг лодки и плескается о борта. Уплывают назад берега — то похожие на берега пастбища, еще не ожившие зеленью, то каменные кряжи и стены, купающиеся в живой говорливой воде...

Один в одного — все братья Верхотуровы. Черноглазые, черноволосые — видно, много крови таежных исконных жителей в их жилах. На всю Курейку самые проворные охотники. Не держит их своя тайга. Надоело бегать за сохатым. Прискучило щелкать белок. Захотелось попытать счастья за настоящей добычей. Всех в тайге манит к себе соболь. Мечтой о нем живет охотник, из года в год перекрестивший тайгу. Но только уже давно в курейских тайгах вывелся этот зверь. Только в мечтах охотников и живет он. Вот Верхотуровы, наслушавшись о соболях, заведших свой притон в прибайкальских хребтах, и отправились туда прошлой осенью. Было рискованным делом бросить свой какой ни-на-есть, да все-таки промысел и уйти далеко от родных, привычных мест в чужую тайгу, в незнакомые хребты.

Но Верхотуровы рискнули.

Такие они уж все и были. Коренастые, кряжистые, дружные — они грудью ломились вперед. И за это деревня уважала их. Надумали соболей промышлять, никогда дальше сотни-другой верст от своей Курейки не отходили, а вот отправились в такую даль, и теперь были с богатым промыслом.

Веселые плыли они домой. Точно хмельные от удачи, шутили друг с другом, подтрунивали над младшим Климом. Или порою нескладно пели песни.

— О-эй! мужики! Слышьте-ка, постойте!..

Плывшие оглянулись на этот неожиданный звонкий крик. По берегу, догоняя лодку, бежала женщина. Ярко-малиновый платок развевался на ее голове, короткая решменка[1] была плотно стянута поясом, за плечами болталась котомка, в руках свежий желтый посох.

Степан, сидевшей на корме, затабанил веслом, и лодка, баламуча воду, отстала от речного течения и криво стала приближаться к берегу.

— Чего тебе, молодайка? — крикнул Иннокентий. — чего орешь-то?...

Женщина, широко улыбаясь и блестя крепкими молодыми зубами, подошла к самой воде и, идя рядом с лодкой, весело заговорила:

— С Волоку я... Тамошняя, в сроку была[2]... Теперичи домой иду... Не подвезете ли?.. Спутчики будете... одной-то непривычно, да и боязно... Не возьмете ли, мужики?.. Вы, видно, дальше...

Степан ударил веслом раз-другой, лодка уткнулась носом в рыхлый глинистый берег.

Женщина ухватилась за нос лодки и слегка подтащила ее к себе.

— Промышленники вы, стало быть, — полувопросительно сказала она и отчего-то рассмеялась. Лицо ее, широкое, веснущатое с сочными губами и лукавыми карими глазами, осветилось сразу. Глаза смотрели ласково и не смущенно.

— Здравствуйте-ка!

— Здравствуй! — дружно ответили Верхотуровы и по их лицам, точно ответ смеха этой чужой, неожиданно появившейся бабы, заяснели улыбки.

— С Волоку ты? — оглядел Степан бабу и ухмыльнулся. — Пешим путем, значит, домой попадаешь?

— Пешим, дяденька! — сверкнула она зубами. Обвела всех троих чуть-чуть смеющимся взглядом, словно сравнивая. Задержалась подольше на Климе, который вспыхнул и смущенно засмеялся.

— Братовья вы, стало быть? — сообразила она.

— Братовья!.. — мотнул головой Иннокентий и выскочил на берег. За ним вылезли из лодки и остальные. Задымили трубками, разминали ноги, потягивались.

Женщина спустила котомку на сухое место, сложила туда же и посох и развязала платок. Громко хлопнув им, она снова повязала голову. Из-под платка выбилась ровная прядка волос. Лицо сразу стало моложе и приветливей. Потом она, отвернувшись спиною к мужикам, подтянула сползнувший толстый чулок и покрепче завязала шнурки у легких чирков.

Мужики глядели на ее согнутую спину, на крепкие бедра, на сильные ноги.

— Ишь ты, какая ловкая! — усмехнулся Степан. — Спутчиков тебе, говоришь, надо?.. А ты нас не боишься? — Женщина, кончив с чирками, живо обернулась.

— Вас-то? — удивилась она: — А чего мне вас бояться?.. Вижу — промышленные вы, не какие-нибудь... Нет, не боюсь!

— То-то!.. Храбрая ты! — подмигнул Иннокентий. — Я храбрых люблю!

— А коли любишь, возьми с собой в лодку! — игриво рассмеялась женщина.

Степан выколотил трубку и завязал кисет. Клим спрыгнул в лодку и выжидательно посмотрел на братьев.

— Чего ж, — мотнул головою Иннокентий: — складывай багаж в наш пароход... Давай котомку!

— Вот и спасибо! — просто сказала женщина и передала свою котомку Климу, живо подхватившему ее и быстро очистившему на средней сидейке место новой спутнице.

Степан поглядел на Иннокентия, потом на женщину и крякнул.

— Ну, пушшай! — махнул он рукой: — лодка вздымет!

Сначала было неловко от присутствия чужой бабы. Верхотуровы перекидывались редкими словами и частенько оглядывали свою спутницу. Та тоже притихла и все подбиралась — стараясь занимать меньше места в лодке.

Над рекой колыхался пронизанный солнцем влажный воздух, берега уплывали, пригретые дружной весною. У плывших сияло солнце в глазах — и потому нельзя было долго приглядываться, да скупо разговаривать.

Скоро уже на лодке заплескался смех женщины. Стали шутить Степан и Иннокентий. Все больше отличался последний. Он бегал плутоватым взглядом по женщине, словно ощупывал им ее волосы, ее лицо, ее фигуру. Неуклюжий, коренастый, с коротким, отрывистым смехом, с большими и сильными, точно медвежьи лапы, руками — Иннокентий, вопреки своей внешности, был большой весельчак. «Чудак» — звали его братья и курейские односельчане. И, встретив эту чужую женщину, Иннокентий теперь дал волю своей шутливости.

Он шутливо задирал ее, стараясь раздразнить. Но женщина ловко отшучивалась и это еще больше подзадоривало мужика.

— Ты, молодайка, гляди — богомолка! с посохом! — смеялся он. — Поди, пню придорожному молиться ходила?

— Пню, батюшка! — блеснула зубами женщина: — Ко пню ходила, да на тебя набрела!...

— Я, што-ли, пень? — ухмыльнулся Иннокентий.

— Однако! — мотнула женщина головой и исподлобья взглянула на Иннокентия: — Вишь ты какой крепкий, да кряжистый. Чисто обрубок еловый!..