— Ему в тот вечер никто не звонил?

— Вот этого не могу сказать. У нас два телефона — один у меня, другой — где официанты переодеваются. А что случилось?

— Так, ничего особенного. Вы не проведете меня в ту комнату?

Там стояли высокие шкафчики для верхней одежды, столик, диван. Курбатов попросил показать ему блокноты, куда официанты записывают заказы, и директор, порывшись в столе, достал их.

— Который Никодима Сергеева?

Директор подал один:

— Кажется, этот. — Курбатов вопросительно поднял бровь, и директор поправился: — Да, да, этот. Точно. Видите — последний, половина только исписана.

Курбатов листал блокнот. Нет, севрюги с грибами не видно. Он снова перелистал блокнот. Один листок вырван… Да, в самом конце… Что ж, всё равно прочтем. Оттиск от карандаша остался на соседнем листке. Видно, дрожь взяла негодяя, не учел.

Брянцев вышел вслед за Курбатовым и на улице догнал его. Майор улыбнулся:

— Ну вот, кажется, нашли след одного. Да, не сомневаюсь, что нашли…

— Да ведь ничего неизвестно, товарищ майор. Чего радоваться?

— А вы думали, всё будет просто, раскрой ладонь и бери? Нет, брат, не всё сразу.

— Ну что мы знаем? Так… фигуры в белом… привидения.

— Что вы? Много знаем, дорогой! Во-первых, знаем, что Позднышева отравил Никодим Сергеев, официант. Уверен, экспертиза прочтет, что было записано на вырванном листке, и подтвердит мои предположения. Во-вторых… вы думаете, объявление им в самом деле для развода было нужно? Нет, конечно! Адрес фальшивый. Неспроста мужа Кисляковой звали Сергеем Никодимовым, а официанта — Никодимом Сергеевым. Это всё неспроста, дорогой Константин Георгиевич. Здесь— шифр. Ресторан — место явки. Для кого? Еще неизвестно, и об этом я в первую очередь доложу генералу. Но мне ясно, что кто-то должен прийти к официанту, связаться с ним. Вы говорите, может, уже приходили? Не думаю. Сигнал дан не для того, кому можно в любой момент позвонить, написать, телеграфировать. Не правильней ли предположить, что этот сигнал для того, кто далеко, возможно — за пределами нашей страны? И фотографии фортов, снятых с парохода, тоже предназначаются ему. Переходил такой человек границу? Если нет, то должен… Пожалуй, он сюда и явится. Вот видите! А вы говорите — мало!

Он помолчал и прибавил:

— Съездите-ка в последний раз к Кисляковой, скажите, что встретили в городе приятеля и будете жить у него. Знаю, знаю, — вам домой хочется, но надо считаться с людьми. Кислякова всё-таки неплохой человек? Пусть сдаст вашу комнату другому… Ничего, обернетесь быстро. А завтра вы мне будете нужны.

Из кабинета Курбатов позвонил в больницу.

— Позднышев? — переспросили в справочном столе. — Состояние плохое, в сознание не приходит.

Он осторожно, будто боясь нечаянным стуком потревожить больного, положил трубку на место и взглянул на Брянцева:

— А впрочем, вы мне уже сегодня будете нужны. Вот, поглядите-ка, — он протянул Брянцеву синий конверт. Адрес был отпечатан на машинке, так же как и письмо.

«Уважаемые товарищи!

Считаю своим гражданским долгом сообщить Вам нижеследующее. На заводе „Электрик“ творятся нехорошие вещи. Так некая Воронова Е. П., по своему положению инженер, использовала свое это положение, чтобы неправильно смонтировать генератор на Кушминской ГЭС и тем самым совершить аварию. Обращаю Ваше внимание также на то, что человек этот не заслуживает политического доверия, так как по моим сведениям была у немцев и как попала через фронт, остается фактической загадкой.

С уважением к Вам»…

Подпись, конечно, разобрать было невозможно.

— Анонимка, — поморщился Брянцев. — Донос, мерзость!

Курбатов взял письмо назад.

— Что мерзость — это я с вами согласен. Кстати, учтите, что обе комиссии Воронову совершенно реабилитировали. А больше вы ничего не вынесли из письма?

— Вынес: написано безграмотно. Впрочем, это можно было сделать и нарочно.

— Ну, а еще? Больше ничего не заметили? Вот, сравните.

На этот раз Курбатов протянул ему вместе с письмом какую-то другую бумагу, и Брянцев, едва взглянув на нее, узнал сразу: это были те сведения, не военные, а другие, экономические, но тоже секретные, что были найдены при обыске у Ратенау.

Брянцев положил оба листка рядом, расправил их ладонями и чертыхнулся, — оба текста были напечатаны на одной и той же машинке!

— Богатое поле для размышлений, — сказал он, усмехнувшись.

— Давайте думать вместе. Я полночи из-за этого письма заснуть не мог. Кому-то нужно опорочить Воронову и этим отвести удар от себя. Писавший не знает, что донесение, которое он дал Ратенау, — у нас.

— А может быть, это писали разные люди? — тихо спросил Брянцев.

— Исключается, — ответил Курбатов. — Письмо и донесение писал один человек. Он не в ладах с точкой: ставя точку, нажимает верхний регистр, и машинка выбивает семерку, потом он стирает ее и после этого ставит точку.

— Верно, — согласился Брянцев.

— Поехали дальше, — продолжал Курбатов. — Автор хотел добиться одной цели — опорочить Воронову. А я… Очень мне не нравится, что «улики» приходят сами собой, и склонен попрежнему считать Воронову совершенно непричастной к этому делу… вернее, причастной с хорошей стороны.

Их разговор прервал телефонный звонок: звонили по внутреннему телефону. Курбатов снял трубку, назвал себя и, нахмурившись выслушал, что ему говорят.

— Слушаюсь. Сейчас приду.

— Да, — повернулся он к Брянцеву, кончая разговор, — вот что надо сейчас, товарищ лейтенант. Генералу сообщили из управления погранвойск, что через границу пропущен с той стороны один… гость. События развернутся не сегодня-завтра. А это значит, что мы несколько отвлечемся от дел на заводе и ГЭС.

— Но, товарищ майор… — Брянцев не договорил.

Курбатов нагнулся и что-то искал в нижних ящиках стола, и Брянцеву стало ясно, что спор — тот необходимый в каждом деле творческий спор, в котором рождается истина, — кончился, и в силу вступил приказ, обязательный к исполнению, приказ не только Курбатова, но и того, кто только что с ним разговаривал по телефону.

Хиггинс жил последнее время в Польше, именовал себя то журналистом, то представителем частной фирмы. Он устроил диверсию на новом турбостроительном заводе в Эльблонге и едва не попался. Пришлось спешно перебираться в Мюнхен. Там его вызвал полковник Роулен:

— Вы не оправдали нашего доверия, Хиггинс.

— Но…

— Никаких «но», мы знаем ваши оправдания: коммунистический режим, отличная контрразведка, мало старых связей… Это всё давние песни. Чему вас учили пять лет? К сожалению, закон Трумэна принят для таких трусов, как вы.

— Я…

— Вы уже показали свое «я». Слушайте, Хиггинс, вам предстоит еще поездка. В Россию. А?

Роулен увидел, как у Хиггинса отвисла нижняя челюсть. Конечно, в Россию ехать страшно. Теперь Роулен говорил мягче, он пытался убеждать, в голосе у него появились заискивающие нотки:

— Дело, в сущности, чепуховое, Хиггинс. Надо просто встретиться кое с кем, передать два-три задания, деньги и проследить, чтобы деньги были заплачены не за красивые глазки, а за дело.

Хиггинс усмехнулся:

— Ничего себе, чепуховое!

— Вы недалекий человек. Мы хотим обеспечить вам будущее. Мужайтесь, Хиггинс, со временем вы станете там крупной фигурой — я говорю о России после третьей мировой войны.

Хиггинс знал: агенты в России быстро проваливаются. Риск большой. Ну, хорошо, он передаст деньги. А что он сам будет иметь?.. Роулен словно угадал:

— Восемь тысяч, Хиггинс. Вас устраивает?

— Ладно. — К Хиггинсу вернулась обычная его развязность, он прятал под нею страх. — За восемь я пойду, но учтите, если вы предложите мне мимоходом выкрасть какие-нибудь чертежи или кинуть за окошко поезда пробирку с энцефалитным вирусом — я пошлю вас к чёрту и поеду домой репортером в провинциальную газетенку.