…Не могу больше — ни в одном глазу. Схожу-ка за сигаретой к этому типу из 328-й, наверняка есть у него. Матушка, похоже, тяпнула снотворного, я босиком, только халат накину…

— Инка, привет. У тебя есть минутка? — Рука у меня дрожала так, что я едва удерживала телефонную трубку. — Слушай, я, кажется, влюбилась. Я к нему переезжаю — сегодня вечером. Представляешь, это в нашем доме. Кто бы мог подумать, что твоя судьба живет под боком? А я, как последняя идиотка, всю землю копытами перерыла.

— Ты в состоянии говорить связно?

— Только не сейчас. Слушай, а что мне сказать матушке? Ведь это я в четвертый раз, не считая Вадима.

— Может, лучше сперва ее подготовить? Хочешь, я завтра подъеду и…

— Нет, нет, я должна сделать это сегодня вечером. Инка, я ненавижу нашу комнату, мою тахту. У нас с порога воняет старым мехом и сосисками.

— Глупости. Ты при деньгах?

— Завтра получу зарплату. Если бы ты знала, какой роскошный мужик. Как он смотрит, когда мы занимаемся любовью. Мороз по коже. Я тебе еще позвоню сегодня, ладно? Бегу за шампанским — уже открыли. Целую.

…Ширму я все-таки поставила. Даже тратиться на нее не пришлось — Инкина подруга получила квартиру и отдала ей свою. И штору я тоже повесила. Хотя в той квартире давным-давно темно и под ногами хрустят тараканы. В нашем доме полчища жирных усатых тараканов, которые выползают изо всех щелей, стоит хоть на минуту погасить свет. Но там больше никто не ходит. Я всем приношу несчастья. Хотя нет — только тем, кто поступает со мной бесчеловечно.

Алик завял, поблек. Моего Алика больше нет и в помине. А на нет, как говорится, и суда нет. Уже и вспоминать не больно и даже не горько. Витька, на которого я тоже изрядно потратилась во всех отношениях, спился, скатился, куда-то сгинул. Николай — он обошелся мне в несколько истерик, ему я покупала костюм, плащ, стелила индийское белье и поила кофе из чешского сервиза — попался на взятках и, судя по всему, красиво загремит. Не исключено, что с конфискацией моего сервиза. Судьбой остальных не интересуюсь: с ними у меня не было ничего, кроме приятных либо неприятных ощущений сугубо физиологического характера. Вадим здравствует и поныне — неделю назад подвозил меня с работы. Толстый, старый, но вроде бы процветает. Видит Бог, Вадим не сделал мне зла.

— Как дела, моя крошка? — Как всегда самоуверен, но ему это идет. — Какому дармоеду варишь борщ и жаришь котлеты? Что есть нового под солнцем?

— Ты как в воду глядел — все на самом деле суета.

— Не задавайся. С твоим телом можно немножко и посуетиться. Не в монашки ли подалась?

— Ты был абсолютно прав, когда сказал, что только из грешников получаются настоящие святые. Но мне еще до них далековато.

— Может, заедем ко мне — перепихнемся? Имеется «бурбон».

— Неохота. Даже твоего «бурбона».

— Дело хозяйское. Смотришься неплохо: сразу видно, сумки с продуктами не таскаешь, детей не рожаешь, пьяницу-мужа не обстирываешь. Не советская ты женщина, вот что я тебе скажу.

— А какая?

— Цивилизованная.

— Пошла бы вся ваша цивилизация к одной матери. Лучше бы я ходила в шкуре и жила в пещере.

— Там тоже было проблем навалом.

— А ты не врешь про «бурбон»?

— Разве я хоть раз в жизни тебе соврал, крошка?

— Тогда едем, что ли…

…Меня бесит, что это окно теперь всегда темное. Точно черная дыра, высосавшая и без того жалкие остатки моих дурацких иллюзий. И это называется по-ихнему цивилизацией.

Матушка в санатории. Расходы в связи с моим последним «замужеством» легли главным образом на ее плечи. Ей это стоило…

— Выкормила своей грудью дочь-проститутку. От тебя за версту воняет мужиками.

Мама демонстративно помазала у себя под носом пробкой от «Злата скифов».

— Хочешь, чтоб от меня воняло кухней и свежими газетами, как от тебя?

— Сколько их у тебя было? Сколько? Неужели ты до сих пор не поняла, что у всех все одинаково устроено? И все это такая мерзость, гадость. Нынешние мужчины себе такие вольности позволяют, что стошнит.

— Ты сама рассказывала, что брала в рот половой член…

— Все ты передергиваешь. Я его даже в руки взять не могла. Это ты черт знает чем занимаешься со своими хахалями.

— Да, да, я грязная, гадкая, больная СПИДом, сифилисом, проказой, лишаем, грибками. Я занимаюсь всякими извращениями — тебе и в голову не придет, что я вытворяю. Зато я получаю удовольствие, наслаждение, которых ты сроду не испытывала. Ты бревно, колода, бесполый манекен…

— Замолчи, или я вызову психиатричку!

— Старая вафля, заплесневевший лимон, пенсионерка республиканского значения, сталинистка, ударница соцсоревнования, женщина будущего…

Матушка загудела в неврологию, и это ее спасло. Так что главные события моей последней мелодрамы имели место в ее отсутствие. Впрочем, ничего такого особенного и не происходило, а я наблюдала все как бы со стороны. Неужели и это тоже было уже когда-то? Все-все? И никаких уроков, предостережений? Как же ты жесток к рабам твоим, Господи.

…Я с ходу накачалась этим «бурбоном» — последнее время мне совсем мало надо. Да и я не боюсь расслабиться в присутствии Вадима.

— Только не гаси свет. Ты считаешь, женщина годится лишь на то, чтоб с ней спать? Или, как ты выражаешься, — «перепихиваться»?

— А тебе так уж важно знать, что я считаю?

— Вы все так считаете. А мы, женщины, ищем в любви другого, совсем другого.

— Ты, наверное, забыла, как извивалась на этом диване.

— Я помню другое, но это не с тобой связано.

— И где же те бедняги, с кем это связано?

— Черт их знает. В аду. А может, в раю. Помнишь, ты говорил когда-то, что там, где нужно употреблять всего один цвет, зеленый, к примеру, я зачем-то выдавливаю из тюбика синий, желтый, даже белый? Ты был абсолютно прав. Хотя вряд ли что-то изменится от того, что я наконец поняла это.

— Ничего не изменится. От мудрости никому еще легче не становилось.

— Он мне говорил: «Ну зачем же так всерьез? Нам ведь было хорошо. Тебе захотелось пройти весь этот скорбный путь от любви до ненависти? Сперва равнодушие, потом брюзжание по каждому поводу, потом обман. И, наконец, лютая ненависть. Солнце входит в разные знаки Зодиака, так и человеческое существо перемещается в разные фазы своего бытия. Цикличность — закон природы…»

— Судя по всему, у тебя был роман с самим Сократом.

— …Твоя забота становится в тягость, твои ласки приедаются. Тебе говорят: «Успокойся. Прими снотворное. Развлекись в компании сверстников».

…Я отдергиваю штору, забираюсь с ногами на подоконник и всем телом прижимаюсь к умиротворяющему плоть холодку оконного стекла. Я полна дьявольской гордости от того, что задействовала силы, превратившие свет во тьму, цивилизацию в руины, по которым теперь рыщут ненасытные усатые полчища доисторических захватчиков. Я спрессовала во времени этот цикл с помощью собственных рук, языка, сердца, любви, ненависти, жажды идеала, беспощадности, максимализма, неразумности и тэ дэ и тэ пэ.

Мне ответил женский голос:

— Это двести тридцать пять, семнадцать два нуля? — Я старалась говорить как можно развязней. Вернее, мне хотелось так говорить. — Я живу в доме по бывшему Брюсовскому. Вам ничего не говорит этот адрес?

— Я плохо знаю старую Москву.

— Я беру уроки актерского мастерства для абитуриентов, поступающих в театральные вузы и училища. Надеюсь, теперь вам ясно?

— Вы всегда выражаетесь эзоповым языком?

— Нет. С тех пор, как стала брать эти уроки.

— Вы шантажистка?

— Ошибаетесь. Всего лишь обыкновенная статистка в пьесе вашего мужа «Дом свиданий»…

Завтра отправляюсь к матушке с сумкой фруктов, к которым, уверена, она не притронется. Она считает, что они куплены на деньги, заработанные мной самым древним на свете трудом. Она все время плачет и твердит: «Но ведь я вырастила тебя чистой, принципиальной. Я с пеленок прививала тебе нравственные идеалы». Словом, смотри любой номер «Правды», «Известий» и прочей периодики за семьдесят лет коммунистического правления. А ее соседка по палате будет качать головой и твердить, подобно старому, выжившему из ума попугаю: «Бедная молодежь, на их голову теперь такое обрушилось. Бедная наша молодежь…»