И тут же со мной распрощалась.
Я в тот же вечер последовала ее примеру. А набравшись, позвонила Сергею Васильевичу и высказала все, что думаю о нем, его жене, его отношении к Ляльке, которое, помню, обозвала любовью сатира к нимфе. Он выслушал все до последнего слова, громко и учащенно дыша в трубку.
— Привет вашей правильной половине, — изрекла я под занавес и бросила трубку на рычаг.
Через три дня Лялька заехала ко мне по пути из аэропорта. Она страшно похудела, она вся дергалась, она была похожа на висельника, вынутого из петли в самый последний момент, — так выразилась моя обладающая метафоричным мышлением мать. Когда через полчаса явился Сергей Васильевич с букетом роз для матери (?), вымученным «добрый день» для нас с Лялькой, когда они отбыли наконец, стойко выдержав невыносимый для обоих ритуал чаепития, у матери отвисла челюсть.
— Ну и дура твоя Лялька, — изрекла она. — А я-то считала ее не в пример тебе умничкой. Наш Сергей Васильевич там долго не удержится.
— Где это — там? — Я изобразила недоумение.
Мать указала пальцем в потолок и еще долго смотрела на него после того, как опустила палец. Потом вздохнула и отправилась к соседке перекинуться в «шестьдесят шесть».
Лялька позвонила мне в час ночи и попросила как можно скорей приехать. В первый момент я здорово перепугалась — у нее был однотонный и какой-то безжизненный голос. Поразмыслив, я решила, что наступил кризис, после которого болезнь либо отступит, либо…
«Отступит, отступит, — твердила я мысленно, трясясь в вонючем такси. — И снова мы с тобой, Лялька, будем вместе на не досягаемых для простых смертных высотах».
— Я предложила ему всю себя без остатка, а он сказал мне: «Не надо, это слишком много, мне этого не осилить. Ты меня загубишь. Ты ярче, ты сильней, ты талантливей меня. Пойми: я не смогу жить в твоей тени». Так и сказал. Этими самыми словами. — Лялька говорила все тем же безжизненным голосом, но я поняла — шок прошел. — Тогда я сказала, что попрошу прощения у Алины Викторовны, потому что не могу иначе. Я ведь думала, у нас серьезно, на всю оставшуюся жизнь. Он прочитал мне проповедь насчет моего эгоизма, сказал, что, если в городе узнают про нашу связь, — так и сказал: «связь», мерзость-то какая, а? — с него живьем сдерут шкуру. Кто — не уточнил. Еще он попросил, чтобы я не позже, чем завтра, нанесла официальный визит их дому, а он при этом изобразит приятное удивление по поводу моего приезда в ваш славный город. Потом они с женой, то бишь Алиной Викторовной, пойдут меня провожать — так уже было. На следующее утро — такое тоже уже было — он скажет мне по телефону, что все о’кей, назначит очередное свидание, во время которого будет поминутно смотреть на часы. Ну да, он положит их на стул в изголовье и будет ласкать меня одной рукой, а другой шарить в поисках часов; потом, надевая ботинки, назовет меня удивительной женщиной, потом позвонит вечером из дома и станет расспрашивать, что я делала днем, и повторять — для Алины Викторовны — мое вранье про посещение родственников и друзей, потом передаст трубку ей, потом затащит к себе домой на чай, потом… У попа была собака… Нелька, я хочу напиться. У бабуси имеется наливка и чекарик водки. «Нет, не люблю я вас да и любить не стану…»
Мы встретили утро на жестком клеенчатом диване в столовой бабушки Дуси, где незаметно заснули в обнимку. Мой сон был чутким и тревожным. Я слышала, как Лялька шептала: «любимый, мой любимый», раз выругалась матом, потом долго вздыхала и чмокала губами, как маленький ребенок, которого отняли от груди.
Вечером Лялька с невероятным трудом — билетов не было на неделю вперед — улетела домой, не попрощавшись со своим «любимым». Чего ей это стоило, знаю только я да, быть может, владыко небесный, если он еще не потерял интереса к нам, грешным.
— А Сергей Васильевич тяжело заболел, — через неделю после Лялькиного отъезда объявила с порога мать. — Его привезли сегодня к нам в больницу с запущенным воспалением легких. Жена говорит: был на рыбалке, перевернулся вместе с лодкой. Состояние критическое. Ты бы Ляле, что ли, позвонила…
«Вот еще, — подумала я. — Ни за что не позвоню. Так ему и надо. Бог наказал. За Ляльку. За мою Ляльку».
В ту ночь я не сомкнула глаз. Почему-то я представляла, как Сергей Васильевич видит в температурном бреду Ляльку, обращается с мольбой к Ляльке, тянется к ней руками. Она же в это время спит безмятежно в своей постели в нежно-розовый цветочек или слушает музыку, или ее целует Дима — нежно, едва касаясь губами кожи, а не до кровавых синяков, как этот, теперь поверженный во всех отношениях. Мне было невыразимо приятно представлять его бред на узкой больничной койке, физические и душевные муки и тут же — параллельно — Лялькину безмятежность, Лялькино парение над прозой быта и бытия во имя и ради поэзии.
— Сергею Васильевичу совсем худо, — доложила на следующий день мать. — Жена не отходит от него. Ты бы все-таки поставила в известность Лялю. Как-нибудь деликатно, исподволь…
Тут меня прорвало.
— Ты хочешь, чтоб я позвонила Ляльке и сказала: «Свершилось — ты отомщена»? Ты этого от меня хочешь? Да Ляльке на него наплевать, Ляльке насрать на этого козла. Ты думаешь, с ее стороны было серьезно? Серость. Неудачник. Подкаблучник. Тряпка. Провинциальный донжуан. Пускай себе окочурится на больничной койке — это будет только справедливо.
Я еще что-то орала — сейчас не помню что. Мать поспешила закрыться у себя. Я нашла бутылку с коньяком на донышке, закурила сигарету, потом тяпнула чашку домашней наливки и набрала телефон Ляльки.
У нее играла музыка. Я узнала «Реквием» Моцарта. Когда-то в юности мы играли под него в «подкидного».
— Заранее отпеваешь? — съехидничала я. — Может, оклемается еще. Небось, ослаб организм с непривычки. На почве полового истощения чего только не случается с мужиками. А как ты там? Все о’кей, надеюсь?
Я слушала себя со стороны и с ужасом. Со стороны потому, что алкоголь делает меня другим человеком, а с ужасом — перед гневом Ляльки, как я знала, презирающей во мне этого другого человека.
— Мне вчера звонила Алина. Я достала кифзол. Завтра утром передам с одним человеком — он летит к вам в командировку. Его зовут… Забыла. Это неважно — он позвонит из аэропорта Алине или тебе. Ты слышишь меня? Скажи Настасье Петровне: это чудесный антибиотик. В прошлом году он спас жизнь моей двоюродной сестре.
У Ляльки был спокойный и вроде бы даже безмятежный голос.
«Умница, — подумала я. — Все прошло, осталось лишь чувство дружбы. Нерушимое, как гранит. Мне бы так, мне бы так…»
Через три дня я зашла к матери в больницу, больше из любопытства, чем по делу, которое было не таким уж и срочным, прошла в палату к Сергею Васильевичу. И хорошо, что прошла: прибавилось пищи для размышлений, злорадства, фантазий. В самом деле нужно обладать недюжинной фантазией, чтобы представить себе, как можно совершать половой акт (в данной ситуации это всего лишь однозначное действие, поверьте мне) с этой женщиной — колодой, обрубком, коротышкой, очкариком (диоптрий десять, если не больше), картавой на все звуки, одетой в давно устаревший кримплен, благоухающей «Красной Москвой» и так далее. По дороге домой я тешила себя постельными сценами из жизни Сергея Васильевича и «подруги дней его суровых» — он именно так отрекомендовал мне Алину Викторовну полчаса назад. Некоторые позы пришлось повторить на «бис». Я торжествовала. Больше, чем если бы Сергей Васильевич вдруг взял и сыграл в ящик.
— Золото твоя Лялька, — услыхала я вечером восхищенное материно. — Настоящий дружок. Спасла ему жизнь. Алина Викторовна рыдала сегодня у меня в кабинете и говорила, что по гроб жизни будет благодарить Лялечку за то, что она сделала для ее супруга.
Я усмехнулась и подумала: «Интересно, а после Ляльки он сможет совершать половой акт с коротышкой, обрубком и так далее? Все-таки в интимных отношениях есть что-то мерзкое, гаденькое, если один из партнеров похож на Алину Викторовну. «Раздвинь, пожалуйста, ноги… Ты хочешь сверху? Но так мне будет неудобно…» Чего? Ах да, ну, конечно же, тискать отвисшую до пупка грудь Алины Викторовны. Люди во сто крат хуже животных. Да если бы я увидела… акт с этой, в кримплене, меня бы наверняка стошнило».
