С чувством растерянности и даже невесть откуда взявшейся неуверенности в себе, Никитин иногда заходил в палату, где лежал прежде Кузнецов, садился на стул и смотрел на его кровать. Толян, бродивший, от нечего делать по комнате, как-то не выдержал и посочувствовал:

-- Да не убивайтесь вы так, найдется этот придурок! Бежать ему некуда.

-- А я и не убиваюсь! -- ответил главврач. Он, на самом деле, не убивался, а удивлялся поступку Олега Ивановича.

Через день ему позвонил криминалист, который сообщил:

-- В общем, так, Василий Павлович, записка и текст на ксерокопии, похоже написаны одной рукой.

-- Чьей?

-- Выходит, императора Николая.

-- А записки из истории болезни?

-- Эти исполнены другим человеком. Для сравнения нам нужны еще тексты, написанные вашим больным. Вы говорили, что он профессор -- возьмите у него на кафедре.

-- Спасибо, спасибо! -- Никитин замолчал в раздумье, затем осведомился, -- а в отношении почерка царя, что вы можете сказать?

-- Хотите знать, мог ли он сбежать в своё время от жены? -- рассмеялся криминалист, -- здесь я ничем не могу помочь, я же не графолог. Впрочем, у нас один человек увлекался этим. Сейчас позову его к телефону.

-- Я посмотрел текст, -- известил незнакомый голос, -- что могу сказать? Почерк его четкий, жесткий, говорит о человеке, обладающем большой силой воли, упрямом и хладнокровном. Этот человек может быть скрытым и сдержанным. По крайней мере, таким его бы охарактеризовал любой психографолог.

-- Спасибо за информацию! -- Никитин положил трубку.

Характеристика графолога не совсем совпадала с характером Олега Ивановича, тем характером, который стал известен врачу с момента поступления профессора в палату. Олег Иванович мог быть упрям, скрытен, но заподозрить в нем человека с большой силой воли, жестокого -- было трудно.

Каким же образом, Кузнецов так точно скопировал почерк императора, с сохранением орфографии, нажима ручки, наклона букв? Обычному человеку такое не под силу. Или под силу, но при проведении долгой кропотливой тренировки.

"Он мог видеть текст, написанный царём, во время своей работы в архивах -- решил Никитин, -- сфотографировал его или отксерил, принес на работу и там тренировался. Однако должны остаться следы таких тренировок, но никто исписанных им листков не нашёл".

Удушливая жара все никак не спадала. Пропитанный гарью смог, стоял на улицах Москвы плотным туманом и никуда не уходил. Казалось, он заполнял собой все пространство столицы, делая улицы призрачными, дома зыбкими и застилая небо, непроницаемой белесой пеленой. Дым спустился вниз, в метро, повиснув легкой пеленой на перронах. Многомиллионный город задыхался в жаре, не в силах никак себя спасти, предложить что-то облегчающее своим жителям, за исключением марлевых повязок на лица. Каждый день градусник показывал температуру за тридцать.

Уехав на один день в Питер, за ксерокопией царского рескрипта, Никитин немного передохнул -- глотнул свежего Балтийского ветра. Он, как и Олег Иванович, тоже прогулялся по Английской набережной, прошел на Исаакиевскую площадь, обозрел памятник Николаю Первому.

В отличие от Кузнецова, нахмуренный истукан на коне не вызвал у Никитина никаких ассоциаций и особых эмоций. Памятник, как памятник. Главврач был равнодушен к произведениям архитекторов и ваятелей. Но после получения экспертизы у него возникло странное желание вновь отправиться в северную столицу и вновь предстать перед недвижным императором, посмотреть на его внушительную скульптуру. Ведь чем-то бронзовый Николай зацепил профессора истории, чем-то дал толчок болезни.

"Если бы я это понял, то написал бы целую главу в диссертации, или, по крайней мере, главку. Всегда интересно, что явилось спусковым крючком, запустившим процесс болезни, так сказать, запалом, взорвавшим мозг больного".

Он еще раз посмотрел на лежащий перед ним на столе клочок "Комсомольской правды" и ксерокопию рескрипта. Да, почерк, несомненно, совпадал.

"Где же ты теперь, Олег Иванович? Где прячешься? Всё равно, ведь найдем!".

13.

Похоронная процессия подходила к кладбищу.

Николай Павлович, император Всероссийский, шел впереди и, погруженный целиком в себя, продолжал вспоминать тёплое лето в Царском селе.

Ах, как бы ему хотелось вернуться туда: слушать тихий плеск воды в Большом пруду, плавать на лодке вдоль маленьких островов, погружаться взглядом в глаза любимой им женщины, купаться в лучах любви! Чтобы сердцу стало тепло! Милые воспоминания!

Но время безвозвратно, его не остановишь. Как писал Державин: "А если что и остается, чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы".

-- Да, милые воспоминания! -- произнес он вслух по-французски. Но окружающие его не услышали.

Милые? На самом деле, нет, далеко не милые -- воспоминания, ранящие сердце!

Николай Павлович шел за повозкой. Жёлтый гроб с телом солдата, слегка потряхивало на ухабах, колеса вращались со скрипом. Император шагал, продолжая предаваться размышлениям о прожитой жизни.

Он вспомнил себя молодым, почти мальчиком, когда жестокий Ламздорф бил их с братом Михаилом линейкой по рукам за упущения в учебе. Было больно и обидно не столько от наказания, сколько от того, что на стороне наставника всегда выступала их мать Мария Федоровна. Но они крепились, хотели показать себя настоящими мужчинами.

Он вспоминал, как танцевал на балах с самыми красивыми женщинами двора, как заводил любовные интрижки. Он любил участвовать в домашних спектаклях, особенно фарсах Каратыгина. Пел вдвоём с Мишей русские народные песни. Много было всего...

Он пережил тяжелое испытание -- мятеж гвардейских полков, когда жизнь его и семьи висела на волоске. Это испытание ожесточило сердце, сделало его менее добрым. А ведь он никогда не отличался злобностью характера!

Его жизнь не была безоблачной: Господь даровал наряду с безмятежно-счастливой жизнью и тяжкие испытания. Его любимая дочь Александра умерла сразу после свадьбы с принцем Гессенским в девятнадцать лет после неудачных родов. Она была его любимицей, "Адини". Перед смертью кротко пожелала всем счастья.

Он плакал, не стесняясь слёз, своей слабости. Конечно, это было наказание за кровь, пролитую при подавлении мятежа. Император так это и понял.

Для человека наиболее важными моментами являются две даты -- его рождение и смерть. Все остальное вторично. Достижение карьерных высот, семья, окружавшие блага -- всё это сопутствует, но не определяет общий вектор движения от рождения к смерти.

Николай Павлович представил эти даты в виде определенных рубежей, установленных рамок, которые невозможно ни раздвинуть, ни перешагнуть. Рамки создают ограниченное пространство, называемое жизнью.

Поначалу он представил это пространство в виде острова: его могут посещать гости, путешественники, знакомые и незнакомые люди. Но затем решил, что остров это нечто незыблемое, неисчерпаемое, вечное, по сравнению с жизнью, которая заканчивается.

Скорее жизнь больше похожа на движущийся корабль, чем на остров. Допустим, датой рождения является отправление из Кронштадта, а датой смерти прибытие в Лондон. По пути корабль заходит в Ревель, Гельсингфорс, Копенгаген, Гамбург. Делает остановки. На борт поднимаются новые люди, старые пассажиры его покидают. За этой кажущейся бессистемной хаотичностью, сумбурностью, императору виделась рука Творца. Встречи и расставания, уготованные им, далеко не случайны. Эти люди, попадавшие ему на пути, несли с собой новые знания, окунали в новые события, они несли радости и страдания...

Чем ближе корабль жизни подходил к последней гавани, завершая маршрут, тем яснее всем видно, что он уже обветшал, паруса истрепались, днище покрылось водорослями и ракушками, и всё меньше остаётся сил, чтобы достичь желанного порта.