— Вот как, вы не спали! А день-то уходит. Мне предстоит работа.

Я поднялся, чтобы уйти.

Он указал вниз на озеро и мосты.

— Я ходил там внизу по трактирам, чтобы уяснить себе, как спят ночью нужда и скорбь. Вы только послушайте. Иногда происходят такие удивительные вещи. Как-то вечером, девять лет тому назад, я сидел на этом же месте, — кажется, даже на этой самой скамье, — и тут произошло нечто, чего я не в силах забыть. Понемногу стало уже очень поздно. Посетители кладбища разошлись по домам; вон там сзади, на мраморной плите, лежал на животе каменотёс, работая над надписью; вот он окончил свою работу, надел свою куртку, рассовал инструменты по карманам и удалился. Подымался ветерок, каштановые деревья громко шумели, и маленький железный крест, стоявший здесь поблизости, — теперь его, по-видимому, уже нет, — чуть-чуть покачивался под ветром. Я тоже застегнул свою куртку и как раз собирался уйти, когда вон там из-за поворота показался могильщик и, проходя мимо меня, быстро спросил, не проходила ли здесь маленькая девочка в жёлтом платье со школьной сумкой?

Я не помнил, чтобы я видел девочку.

— А что же такое произошло с маленькой девочкой?

— Она украла цветы, — сказал могильщик и пошёл дальше.

Я спокойно сидел здесь и ждал, пока он вернулся.

— Ну, что же, нашли?

— Нет, но я запер ворота.

По-видимому, готовилась правильная охота. Девочка, несомненно, была ещё на кладбище, и дело, видимо, должно было принять серьёзный оборот. В тот день — это была уже третья, которая украла цветы. И это — школьницы, умненькие девочки, которые отлично знали, что красть — грех! Как! Они крадут цветы, связывают их в букеты и продают! Да, хорошие дети, нечего сказать! Я последовал за могильщиком и некоторое время помогал ему в поисках девочки. Но она отлично спряталась. Мы взяли с собой сторожа, искали втроём, но не нашли. Начинались сумерки, и мы прекратили поиски.

— А где обокраденная могила?

— Вон там. Ещё детская могила к тому же. Ведь это же неслыханно!

Я направился туда. Оказывается, мне была знакома эта могила. Я хорошо знал похороненную здесь маленькую девочку, — как раз в это утро мы хоронили её. Цветы исчезли, в том числе и положенные мной также. Их нигде не было видно.

— Надо продолжать поиски, — сказал я остальным. — Это гнусно.

Могильщику здесь в сущности нечего было делать, но из интереса к самому делу он также принял участие. И вот мы все трое снова взялись за поиски. Вдруг внизу, на повороте, я заметил маленького ребёнка, девочку, которая, согнувшись, сидела на корточках на земле за высокой полированной колонной бригадного врача Витса, сидела на корточках и, не отрываясь, смотрела на меня. Она так съёжилась, что её шея вся ушла в плечи.

Но ведь я знал эту девочку! Это была сестра умершей.

— Милое дитя моё, зачем ты ещё здесь так поздно? — спросил я.

Она не отвечала ни слова и не двигалась. Я её поднял с земли, взял её сумку и велел идти со мной вместе домой.

— Маленькая Ганна была бы совсем недовольна тем, что ты из-за неё так поздно сидишь здесь.

Она пошла со мной, и я сказал ей:

— Ты знаешь, какая-то дурная девочка украла цветы с могилы Ганны. Маленькая девочка в жёлтом платье. Ты её не видела? Но мы, конечно, найдём её.

Она спокойно шла рядом со мной, ничего не отвечая.

— Вы поймали её? — вдруг воскликнул могильщик. — Это она — воровка.

— Кто?

— Ну да! Ведь вы её за руку держите!

Я не мог удержаться от улыбки.

— Нет, вы ошибаетесь; она не воровка. Это маленькая сестра той девочки, которую сегодня хоронили. Её имя Элина, я её знаю.

Могильщик твёрдо стоял на своём. Узнал её и сторож, узнал по красному рубцу на лице, сбоку от подбородка. Она действительно украла цветы с могилы своей сестры, и бедняжка не могла привести ничего в своё оправдание.

Теперь обратите внимание, пожалуйста, на одно обстоятельство: этих двух сестёр я знал уже давно; мы долгое время жили на одном и том же ужасном заднем дворе, и они часто играли под моим окном; они нередко ссорились между собой, даже дрались, но это были очень славные дети, и против чужих они всегда защищали друг друга. Научиться этому им было не у кого. Мать их, очень скверная особа, бывала дома редко, отца же — я думаю, отцы у них были разные — дети никогда не знали. Оба ребёнка имели нору для жилья, величиной едва ли больше, чем могильная плита вон там, и так как моя комната была как раз против них, то я, стоя у окна, часто видел их жизнь там внутри.

Обыкновенно Ганна имела перевес; она к тому же была на несколько лет старше сестры и была рассудительна, как взрослая. Она выносила жестяное ведро, когда хотела получить несколько кусочков хлеба; а летом, когда во дворе было жарко, Ганне пришла в голову удачная мысль укрепить на окне старую газету, чтобы избавиться от палящего солнца. Часто я слышал также, как она спрашивала уроки у своей сестры, когда они собирались в школу. Ганна — это был горбатый серьёзный ребёнок, не жилец на этом свете.

— Давайте-ка обыщем её сумку, — сказал могильщик.

Цветы действительно оказались в сумке. Я узнал даже несколько своих собственных цветков. Что я мог сказать? Она стояла здесь, эта маленькая преступница, и ожесточённым взглядом смотрела на нас. Я встряхивал её за руки и предлагал ей вопросы, но она молчала. Тогда могильщик упомянул о полиции и повёл ребёнка с собой. Наверху, у ворот ей вдруг стало ясно, что ей предстоит, и она неожиданно сказала:

— Да куда же я пойду?

Могильщик ответил:

— В полицейское бюро.

— Да я не крала, — сказала она.

Она не украла цветов, — но ведь они были у ней в сумке; мы их, так сказать, сами видели. А она с безпокойством повторяла, что она их не крала.

В воротах рукав платья маленькой Элины зацепился за замок и едва не вырвался. Из-под рукава выглянуло худое маленькое плечо.

Пошли в полицию. Я отправился за ними. Дали показания, но, насколько я знаю, маленькой Элине ничего не сделали. Я же сам её больше не видел, — я уехал и пробыл в отсутствии девять лет.

Теперь я глубже вдумался в это дело. Мы поступили тогда совсем навыворот. Несомненно, она тогда не украла цветов, но если бы она их и украла? Я спрашиваю: почему же нет? Можно ли представить себе что-нибудь более дикое, чем то, как мы обошлись с ней! Правда, никакой судья не нашёл бы в нашем поведении ничего предосудительного: мы просто поймали её и отвели в суд. Но я могу сказать вам, что я ещё раз видел Элину и могу повезти вас к ней.

Он немного помолчал.

— Если вы хотите понять то, что я расскажу сейчас, слушайте внимательно. Да, говорит больной ребёнок, если я теперь умру, то мне принесут цветы, может быть, даже много цветов. Потому что учительница, наверное, пошлёт мне букет, а фру Бендихе, может быть, пошлёт венок.

Но маленькая больная девочка умна, как старуха. Слишком быстро растёт она для того, чтобы быть долговечной. И с этих пор болезнь удивительно обострила её мысль. Когда она говорит, младшая сестра её молчит, всеми силами стараясь понять её. Они живут совсем одни, матери никогда нет дома, а фру Бендихе время от времени посылает им поесть, так что они не умирают с голоду.

Сёстры теперь уже не ссорятся между собой, между ними уже давным-давно не было споров, а их прежние ссоры, случавшиеся когда-то во время игр, уже позабыты.

— Но цветы — в этом нет ничего необыкновенного, — продолжает больная. — Они увядают. А увядшие цветы на могиле — это некрасиво. Она ведь мертва и уже не может видеть цветов, и греть её они тоже не будут.

Не думала ли Элина также о тех башмаках, которые они как-то видели на базаре? Они были тёплые.

Элина ещё помнит эти башмаки. И, чтобы доказать своей сестре, что она умна, она подробно описала их ей.

Было уже недалеко до зимы, и в окно так сильно дуло, что тряпка, прибитая там на гвозде, замёрзла. Элина, таким образом, имела бы возможность приобрести башмаки.

Сёстры переглянулись. Элина, оказывается, вовсе не так глупа.