Карено. Это писалъ я?
Тарэ. «Чѣмъ старцы выше васъ?» говорили вы. «Опытомъ. Во всей его жалкой, блеклой наготѣ опытомъ. Къ чему поможетъ опытъ вамъ, когда вы все-таки должны все познать сами, когда каждый долженъ лицомъ къ лицу столкнуться съ жизнью. Ахъ, никогда еще мой опытъ не оказывалъ тебѣ услуги, о которой ты толкуешь. Низвергайте старую ложь». Карено отираетъ лобъ. «Когда говоритъ старецъ, юноша долженъ молчать. Почему? Потому что такъ сказала старость. Итакъ, старость ведетъ спокойную, беззаботную жизнь на счетъ юности. Старыя сердца умерли для всего, кромѣ ненависти ко всему новому и юношескому. А въ истощенномъ мозгу хватаетъ силы только для одной мысли, для одной злой лжи; юность должна почитать беззубыхъ старцевъ. Въ то время какъ юность мучительно ежится и страдаетъ подъ игомъ этого циничнаго ученія, побѣдители радостно улыбаются своей изобрѣтательности и считаютъ, что міръ устроенъ превосходно».
Карено. И это написалъ я?
Тарэ. И дальше: «Человѣкъ становится психически и физически старикомъ, достигнувъ пятидесяти лѣтъ. Онъ дышитъ съ трудомъ, когда шнуруетъ башмаки, и долженъ отдыхать, написавъ книгу. Если у него есть имя, то онъ долженъ имѣть агентовъ, чтобы распространять его дальше. У него есть соучастники за границей, агенты въ Германіи, Англіи и Франціи; но особенно важенъ нѣмецкій агентъ. А самъ онъ воображаетъ, что еще молодъ. Чтобы не отстать отъ времени, онъ приноравливается къ юности и тайкомъ читаетъ ея книги. И это онъ дѣлаетъ не для того, чтобы въ душѣ порадоваться тому новому, что онъ встрѣтитъ, но единственно, чтобы научиться и позаимствовать — слава и честь ему за: это! Если юноши найдутъ новый путь, старецъ начнетъ самъ себѣ нашоптывать на ухо: „и ты можешь итти этой дорогой“. А если нѣмецкій агентъ — человѣкъ, знающій свою обязанность, то онъ немедленно оповѣстить въ широко распространенныхъ газетахъ, что именно этотъ прекрасный старецъ первый — прежде всѣхъ — и нашелъ новый путь. И старецъ, имѣя за собой полсотни лѣтъ, будетъ себя чувствовать въ высшей степени прекрасно»…
Карено прерываетъ его. Нѣтъ, я написалъ это слишкомъ опрометчиво. Почему вы цитируете именно это мѣсто? Что это значитъ? Это безумныя мысли. Съ тѣхъ поръ я сталъ зрѣлымъ человѣкомъ. Неужели я это дѣйствительно писалъ?
Тарэ. Да, но двадцать лѣтъ тому назадъ.
Карено. Какія глупости! Пятьдесятъ лѣтъ еще не старость. Я, вѣроятно, написалъ «шестьдесятъ»?
Тарэ. Вы написали «пятьдесятъ». Заключеніе гласитъ такъ. Сжимая кулаки. «Зачѣмъ переносите ложь, вы, юноши? Почему не идете вы на улицу, не ищете человѣка пятидесяти лѣтъ и не говорите ему: «прочь съ дороги, старикъ! Мы моложе тебя. Твоя жизнь кончена, дай мѣсто нашей. Умирай съ Богомъ».
Нѣкоторые. Браво! Браво!
Карено. Теперь они гремятъ. О, замолчите… Нѣтъ, это было написано не подумавъ. Вытираетъ лобъ. Коротко и ясно: чего вы требуете отъ меня, господа? Вы вѣдь знаете, что мнѣ самому пятьдесятъ лѣтъ.
Тарэ. Тѣмъ-то вы и велики, что вамъ пятьдесятъ лѣтъ и вы еще молоды.
Карено. Да, я еще молодъ. Не правда ли, вы тоже такъ думаете? Но я созрѣлъ противъ прежняго.
Хойбро. Итакъ, на выборахъ мы можемъ на васъ разсчитывать?
Тарэ. Пст! Это само собой разумѣется! Къ Карено. Весьма возможно, что теперь вы стали опытнѣе, чѣмъ раньше; я не могу судить объ этомъ. Но во всякомъ случаѣ мы дорожимъ вами такимъ, какимъ вы были прежде. Вы не звучали за одно съ хоромъ глупцовъ, вы были драгоцѣннымъ диссонансомъ нашей страны.
Карено. Да, такъ когда-то было. Въ Персіи есть поговорка: Я спрашиваю своего муленка: «Мой быстрый скакунъ, можешь ли ты перенести меня въ городъ?» И муленокъ встаетъ на дыбы и говоритъ: «Да». Черезъ двадцать лѣтъ я спрашиваю того же муленка: «Послушай, муленокъ, мой гнѣдой скакунъ, можешь ли ты перенести меня въ городъ?» И онъ падаетъ ницъ и хрипитъ: «Да».
Хойбро. Что это значитъ?
Карено. Это значитъ, любезный Хиіібро, что воля человѣка не свободна.
Хойбро. Ахъ, такъ.
Карено безпокойно. Развѣ раньше, когда я былъ молодъ, я не говорилъ этого?
Тарэ. Вы учили: «Жизнь — это свободный подарокъ творенію, которое черезъ это становится несвободнымъ».
Карено облегченно. Ну да, это то же самое: «которое черезъ это становится несвободнымъ» Благодарю васъ, Тарэ. Мой теперешній взглядъ не противорѣчитъ прежнему.
Хойбро. Надо ли это понимать такъ, что въ день выбора ваша воля будетъ несвободна?
Тарэ вопросительно. Нѣтъ, вѣдь мы невѣрно поняли васъ?
Карено. Вы все съ вашими вѣчными выборами, Хойбро. Горячо. Взгляните на мои сѣдые волосы, господа. Мнѣ уже пятьдесятъ лѣтъ. Неужели вы снова хотите изгнать меня?
Тарэ. Почему же? Этого мы совсѣмъ не хотимъ.
Карено. Если я исполню ваше желаніе, то вы меня больше не увидите. И меня пугаетъ не разлука съ отчизной, это мнѣ уже приходилось переживать, но, уходя отсюда, я оставлю здѣсь половину моей души.
Хойбро. Мнѣ кажется, это сказано довольно ясно. Идетъ къ дверямъ на заднемъ планѣ.
Карено. Вы не читали сегодня замѣтки въ газетѣ Бондесена?
Нѣкоторые. Нѣтъ.
Тарэ. Мы не читаемъ этой газеты.
Карено. Но чего же вы собственно хотите отъ меня, друзья мои?
Тарэ. Вы были такъ веселы и увѣрены, когда мы пришли къ вамъ сегодня.
Карено про себя. Это была борьба.
Хойбро. Вашимъ двоякимъ отношеніемъ къ выборамъ вы внесли смуту въ наше общество. Если вы выйдете изъ него, то все погибнетъ.
Карено. Такъ вы для этого и пришли ко мнѣ?
Хойбро. Мы ставимъ вамъ простой вопросъ, который рѣшаетъ все: вы раздѣляете наши взгляды или выходите изъ общества?
Карено. А вы, Тарэ?
Тарэ сжимаетъ кулаки, печально. Я обращаюсь къ вамъ съ тѣмъ же вопросомъ.
Карено. Взгляните на мои сѣдые волосы.
Хойбро. Я могу сказать съ такимъ же правомъ: взгляните на меня, Иваръ Карено. Я старше васъ. Пауза.
Карено. Я вашъ. Въ волненіи садится.
Тарэ ударяетъ рука объ руку, къ другимъ. А, что я вамъ говорилъ!
Хойбро. Я позволю замѣтить, что слово это только слово.
Карено. А я позволю замѣтить, чтобы меня оставили теперь въ покоѣ. Я плохо спалъ эту ночь.
Тарэ подходитъ къ Карено и схватываетъ его за руку. Благодарю васъ, учитель, благодарго за всѣхъ насъ. Мы собственно хотѣли пропѣть здѣсь нашу боевую пѣснь; но мы можемъ спѣть ее и въ саду, если вы ничего не имѣете противъ.
Хойбро. Дверь можно оставить открытой, чтобы вы слышали?
Карено дѣлаетъ утвердитольный жестъ.
Тарэ. Еще разъ благодарю, благодарю васъ. прощайте. Всѣ кланяются и уходятъ въ дверь на заднемъ планѣ, оставляя ее открытой. Пауза.
Сара входитъ слѣва съ подносомъ; на немъ чай и печенье. Пожалуйста. Ставитъ подносъ.
Карено, быстро поднимаясь. Кому это? Мнѣ? Нѣтъ, я долженъ уйти, Сара. Я долженъ уйти, я не могу здѣсь дольше оставаться.
Сара. Конечно, это тебѣ. Это чай.
Карено. Зачѣмъ мнѣ чай? Ты ошиблась; мнѣ теперь некогда. Начинаетъ собирать бумаги на письменномъ столѣ. Ты говоришь, принесла мнѣ чай?
Сара. Да. Мама думала, что тебѣ хорошо теперь немного подкрѣпиться.
Карено про себя. Предсмертное причастіе, да. Опускаетъ бумаги на столъ. Мама это сказала?
Сара. Да.
Карено подходитъ къ мой вплотную. А ты знаешь, почему она это сказала? Слышно, какъ мужской квартетъ поэтъ хоромъ.
Сара. Они запѣли.
Карено. Ну, конечно, ты этого не можешь знать.
Во время пѣнія Карено нѣсколько разъ топаетъ ногой и затѣмъ бросается въ кресло. Потомъ разомъ вскакиваетъ и указываетъ на рукопись въ обложкѣ изъ золотой бумаги, упавшую около печки. Когда Сара подаетъ ее ему, онъ садится, заботливо разглаживаетъ ее и кладетъ къ другимъ бумагамъ на письменномъ столѣ. Потомъ онъ показываетъ на палку, лежащую на полу. Сара подаетъ и ее.
