Сквозь плексигласовую перегородку я услышала, как она сказала что-то Стэнстеду – я не разобрала, что именно, но достаточно много поняла по реакции моего-в-скором-времени-упертого-адвокатика. Он немедленно вскочил, чтобы поздороваться с ней, послушно поклонившись. Понятно. Сколько бы Олли ни изображал передо мной силу духа, он тут же, как щенок, лег на спину в иерархическом подчинении. Я почти потеряла аппетит.
– Привет, Марлин, – прошептала я, постучав трубкой по перегородке. Я постаралась заговорить первой, с прицельной четкостью. Я не хотела говорить глумливо, но, полагаю, у меня все равно не получилось бы иначе. А может, я просто хочу дать людям то, ради чего они сюда пришли. Так что ничего страшного.
Я снова повторила:
– Привет, Марлин. Я и не знала, что вам нужен пролог.
Лицо Диксон еле заметно дернулось, когда она поморщилась. Не произнося ни слова, она достала из кармана платок и протерла трубку. И только после этого подняла ее к уху.
– Привет, Ноа. – Она явно через силу произносила мое имя.
«Не так уж это и трудно», – хотелось мне ответить. Но вместо этого я сказала, что она хорошо выглядит, и это было правдой. Марлин снова покрасила волосы – ради процесса она по очевидным причинам оставила свою привычную практику. Сейчас эта дама была красивой платиновой блондинкой – того самого лучистого цвета, к которому прибегает большинство женщин старше пятидесяти, чтобы седина не выдавала правды. Но должна сказать, что эта масть ей очень шла.
Я посмотрела на Олли, который держал ее портфель, пока она усаживалась в его кресло. Затем он сел рядом и взял вторую трубку, чтобы подслушивать процесс нашего священного воссоединения. Чем больше я думала об этом, тем больше мне казалось, что он не такой уж языковый полоскун. Но опять же, возможно, это была просто очередная иллюзия, возникающая в заключении.
– Я слышала, что тебе назначили новую дату исполнения приговора, – сказала наконец Диксон. Ее длинные костлявые пальцы пробежались по челке, и она отбросила ее со лба, как это делают подростки.
– Ага, седьмого ноября. – Я приложила трубку к другому уху. – Для чего вы все-таки на самом деле пришли, Марлин? Вряд ли вы жаждете сохранить мне жизнь.
Посетительница снова взглянула на Оливера, а затем прижала к сердцу ту же самую костлявую руку и прокашлялась.
– На самом деле, жажду.
Мои глаза сузились, натянутые в уголках незримыми струнами, и на лице моем появилось подобие заискивающей улыбки. Господи, как раз вовремя! То есть не то чтобы она ждала ликования, смеха, благодарности, раскаяния или Бог весть чего еще, но она казалась искренне обрадованной – конечно, на фоне приглушенного дискомфорта – от того, что увидела якобы счастье на моем лице. Я не могла сказать ей, что моя реакция была проявлением скорее насмешки, чем надежды.
– Зачем? – спросила я наконец. – Почему это вы вдруг внезапно решили помочь мне?
– Разве Оливер об этом с тобой не говорил?
Я кивнула.
– И все же…
– У меня есть на то свои причины, Ноа. И ты прежде всех других должна это понимать.
– Продолжайте, Марлин.
Диксон поправила кресло – так, чтобы смотреть мне прямо в лицо – и пожевала губами, словно размазывая помаду. Когда Марлин нанесла ее – вероятно, несколько часов назад, – та была кроваво-красной, а теперь выцвела до красно-глинистой. Несомненно, Диксон очень страдала от невозможности подкрасить губы в этих стенах.
– Вы действительно не хотите сказать мне, почему решили переиграть? – спросила я.
Марлин пропустила мои слова мимо ушей. Пока я говорила, она на мгновение положила трубку, а потом вместо ответа наклонилась и достала пачку документов из своего кожаного портфеля с монограммой. Как только Диксон снова вышла на связь, она с дробным стуком рассыпала папки по столу. Она не собиралась отвечать мне. Что ж, все честно. Я могу продолжать игру.
– Итак, что за заморочка с МАСК? – спросила я. – Вы не могли придумать названия получше? Вам было лень? Вы послали подальше «Матерей против пьяных автомобилистов» после того, как вас задержали за вождение в пьяном виде?
Диксон снова подняла трубку, продолжая рыться в папках.
– Я склонна объяснять твое непонимание прямым результатом заключения, Ноа, и в будущем не намерена удовлетворять твое любопытство насчет причин моего участия в подаче прошения о помиловании, точно так же как я не стану обсуждать с тобой детали похорон моей дочери. – Она в конце концов посмотрела на меня. – Это понятно? – Марлин была первым посетителем, кроме Олли С., кто не предлагал мне печенек или воды из автомата.
– Хорошо, – вздохнула я. – Но я все равно не понимаю. Что может изменить ваш приход сюда?
– Оливер должен был тебе объяснить, – заявила Диксон, ни на градус не повернув головы в его сторону; сам он при этом сидел не шевелясь. – Я четко велела ему рассказать тебе об этом. Кроме того, разве мы уже не покончили с этим?
– Он рассказал, рассказал, – ответила я, выдавливая сочувственную улыбку в адрес Оливера. – Да, мы вроде как разобрались во всем. И все равно я не понимаю этой внезапной перемены в вашей душе.
– Это не перемена в душе, Ноа, – ответила женщина, вставая прямо перед перегородкой. – Это благодаря той душе, которая всегда жила во мне.
Я не знала, как на это ответить. Я и не думала, что у Марлин была хотя бы четверть души, а не то что целая.
– Ну? Что замолчала? – Она почти рассмеялась. – Ты никогда за словом в карман не лезла, Ноа.
– Простите, Марлин, я не хотела вас обидеть.
– Ты не обидела меня, Ноа, – сказала Диксон. – Ты просто так и не повзрослела за все эти годы. Это сквозит во всех твоих апелляциях на уровне штата и федеральном – ты же ни пальцем не шевельнула, чтобы помочь своим адвокатам. И все же… – Она вдруг запнулась. – Все же…
Она так и не завершила фразу. В тот раз – нет. Как и в течение последующих шести месяцев.
– Полагаю, я заслужила объяснений, – сказала я, глядя на Оливера. Он быстро отвернулся.
– Послушай, Ноа, я хочу помочь тебе, – сказала Марлин текучим голосом. – Я хочу поговорить о тебе с губернатором и сказать ему как мать жертвы, что я не смогу жить с такой тяжестью на душе, если тебя казнят, но мне нужно что-то – что угодно – от тебя, что показало бы, что ты изменилась. Что теперь ты хорошая. Что ты не хотела делать того, что сделала. Что ты ценный член общества. Так что поговори со мной, докажи это мне! – Губы у нее были чрезвычайно сухими, и она облизнула их, прежде чем продолжить. – Не мне и не государству распоряжаться чужой жизнью. Теперь я свято верю в это. Но еще сильнее, на личном уровне, я хочу верить, что это верно в отношении тебя. – Она потрогала указательным пальцем мешки под глазами. – Это что-то значит для тебя?
– Вы изменились, но мне кажется – что я ни скажи вам, ваше мнение обо мне не изменится.
– Не оскорбляй меня! – приказала Диксон, да таким тоном, что почти сразу стало понятно, почему она добилась такого успеха. И до суда, и еще больше потом. – Не трать мое время, Ноа.
Это был по-прежнему монотонный и до дрожи повелительный голос, но теперь совсем спокойный. Как миллионер, без дела гуляющий по улице. Самоуверенно спокойный, понимаете? Итак, с меня сняли намордник, и без ее мягкого сдерживания я наконец смогла это сказать.
– Мне… мне жаль.
Это было даже не так трудно, вот что всего удивительнее. Я не могла выдавить эти слова во все время процесса – а тут они просто слетели с языка, как сдача проваливается в дырку в кармане.
Посетительница вздохнула, и ее плоская грудь выпятилась вперед.
– Я хочу узнать тебя. Понять.
Мы с Оливером переглянулись, когда она замолчала.
– Почему родители назвали тебя Ноа? – спросила Марлин. – Какая твоя любимая еда? Какой цвет ты любишь? Ты… – Она прервалась. – Извини. Ты слушаешь какую-то особую музыку?
И ни слова о моем извинении. Но я снова подыграла ей.
– Ладно, – сказала я. – Я любила суши – правда, до того, как они стали так популярны. Я обожала музыку из шоу, бродвейские мюзиклы, особенно «Кабаре», «Карусель», «Чикаго» – в одно слово и почти на одну букву, не обязательно тюремные. И, ну, я не то чтобы сама их любила, я слушаю их из-за мамы. Извините. Слушала, – быстро поправила я и замялась. – Хмм… Что же еще? Я люблю зеленый цвет, любого оттенка. Цвет лесной листвы, цвет лайма, старый добрый зеленый, травяной, темно-зеленый с желтоватым отливом. Однажды я пробежала половину марафонской дистанции. – Я посмотрела в ждущие глаза Диксон. – Мое имя… Зачем?
