«Сам проболтается, – думал он, – не выдержит».
Он спросил про мать.
– Живёт, ничего! – ответил старик. – Кланяется тебе, целует тебя…
– А сестра?
– Замуж вышла.
– Вот как! За кого же?
– А помнишь, чиновничек у нас на почте был, Налимов?
– А, такой серый?
– Ну, зачем же он серый? Он рыжий, а не серый… Жалованья получает двадцать семь рублей пятьдесят копеек в месяц. Маловато, ну да ничего, проживут.
– Но вы… В самом деле, как же вы решились оставить Кинешму, ваше почтовое отделение, ваш просиженный стул? Это для меня совсем непонятно…
– А-а… Хе… Я, брат, тово… в отставку вышел! – признался, наконец, старик.
– Вот в чём дело!
– Да, Аристарх, вышел… Сорок пять лет служил… Хотел дотянуть до полувека, да уж трудно стало… Особенно денежные пакеты… Сургучом плохо владею; рука, знаешь, дрожит, он и расплывается по всему конверту… Да и неловко, – другим надо дорогу дать. Многие так в глаза и смотрят и словно говорят: скоро ли ты ноги протянешь, да вакансию освободить? Вот я и подал в отставку. Что ж, полную пенсию получаю… Немного, правда, очень немного, а всё же… заслужил…
– Тяжело вам будет теперь!
– Тяжело. Это что и говорить… Придётся квартиру оставить, да поменьше взять…
Глаголев задумался. Кажется, это очень простые слова: оставить квартиру и взять другую – поменьше, но в устах его отца они имеют особенное значение… Этот маленький домик, сорок пять лет тому назад, когда отец его женился и вступил на службу в почтовое отделение, стоял ещё за городом, почти среди поля, но теперь там вырос город, и он стоит чуть не в центре. Сорок пять лет в одном доме! В каждом углу, в каждой точке что-нибудь пережито, со всем этим люди сроднились, и бросить это место, когда, может быть, осталось всего несколько лет жизни и придётся бросить и самую землю, и всё, что остаётся на ней… Это должно быть очень тяжело…
Он молчал, и старик тоже не говорил ни слова, и обоим сделалось неловко. Глаголев спросил:
– Ах, да, а что же дядя, Гордий Матвеевич? По-прежнему одинок и скаредничает?
– Нельзя так говорить про дядю, Аристарх! – внушительно сказал ему старик. – Нельзя! Он не скаредничает, нет, а такой уж у него характер… Да, да, всё по-старому. На службу ходит… Что ж, он моложе меня на четыре года… Живёт один, прислуги не держит… Ест всё только холодное да сухое… И всё, бедняга, желудком страдает.
– Да как же ему не страдать, когда он от скупости впроголодь живёт? Так вы в отставке… Так, так.
Глаголев вдруг с живостью поднялся и заговорил как будто новым тоном:
– Ну, старина, а ещё что, – а? Ну-ка, договаривайте. Вижу, что у вас ещё что-то есть на душе.
Старик заволновался, и голова его затряслась.
– Нет, что же ещё? Больше ничего, право, ничего…
– Э-э, не хотите… Ну так, может, я сам угадаю, а? Подумали вы с матерью: вот теперь мы в отставке, пенсия скудная, а сын два факультета кончил, третий начал. Не довольно ли ему учиться? Не пора ли ему взять место да старикам помогать? Так, что ли?
– Что ты, что ты, Аристарх! Экие слова, экие слова! – восклицал старик, и глаза его так и забегали, как у человека пойманного. Аристарх это отлично видел и уже более не сомневался.
Разумеется, это было так. Старики подумали о том, что им приходится менять насиженное гнездо на новое и урезывать жизнь на каждом шагу, и вспомнили о сыне. Сын у них был странный человек. В университет он поступил уже лет пятнадцать тому назад. Никто не скажет, что у него нет способностей; был он сперва математиком и шёл очень медленно, засиживался на каждом курсе. Кончил, но места не взял, а поступил на филологический и на него потратил лет семь. А когда его кончил, опять места не захотел брать, а сделался юристом. Почему он так поступал – старики понять не могли. Им он ничего не стоил, никогда от них рубля не взял. Жил он кое-какими кондициями, одевался плохо, ел неважно, часто даже голодал, но не хотел менять эту жизнь на другую.
– А это правда, правда, старина! – говорил Глаголев. – Пора, пора и мне запрячься. Пора! Ну, что ж, должно быть, и место приглядели? А? И с начальством переговорили?
– А место таки есть! – сказал старик, значительно оживляясь. – У нас в прогимназии вакансия учителя русского языка, ведь ты филолог, можешь?
– Могу, могу, родитель! Всяким языкам могу обучить. Эх, только жаль, жаль…
– Но что же тебе жаль, Аристарх? Ведь ты Бог знает, как живёшь; посмотри, что у тебя есть. Какое тебе удовольствие так жить, никак я не могу понять этого.
– Какое? А свобода? Моя свобода! Правда, что я ем впроголодь, живу в сарае, одеваюсь как попало. Так ведь зато же я ни от кого не завишу, я свободен, как птица. Вы посмотрите, какая разница! Ну, я стану учителем, сейчас у меня начальство явится: директор, инспектор, тот, другой, третий. Надевай вицмундир, являйся по звонку, а на Новый год и в именины ходи с поздравлением, свои взгляды держи при себе, а чуть выскажешь неугодное, сейчас суровый вид, замечание и разные там неприятности. А товарищи друг другу завидуют, друг на друга косятся, подкапываются… Ведь это всё противно, отец! А тут у меня никого нет. Наше университетское начальство, оно до меня не касается, оно учит и только. Товарищи – славные малые; молодёжь, честность, прямота, простота… Они ещё не тронуты жизнью, не испорчены, Вот что тянет меня сюда, славный мой старик! Поняли вы теперь, а?
Старик сидел на кровати, опустив голову.
– Так, так… Это понятно… Вольный характер… Да… Ну, что ж… коли так… живи, Аристарх, как знаешь, живи… Не хочу лишать тебя свободы!
Глаголев ходил по комнате и обдумывал положение. Жаль ему было и своей вольной студенческой жизни, но жалел он и стариков. Им овладела нерешительность; но, наконец, он ощутил какую-то необыкновенную твёрдость.
– Ладно, – сказал он, обращаясь к старику, – только уж вы, отец, больше не возражайте; я решил. Едемте домой. Беру место. Будем жить вместе. Надо же когда-нибудь и этого попробовать.
Старик с трудом поднялся и раскрыл объятия.
– Спасибо, Аристарх, спасибо. Я тебе скажу, – не из-за меня это, а из-за матери твоей. Она как подумала о том, что переезжать надо да прислугу нашу единственную на старости лет отпускать, так и разрыдалась, и ничем я её успокоить не мог, и это я тихонько от неё к тебе поехал. Солгал ей, сказал, что в Кострому за отставкой, за бумагой, еду, а сам сюда. Так-то вот…
На другой день Глаголева видели в университетской канцелярии: он забирал свои дипломы. В коридоре его обступили товарищи. Между ними он походил на доброго льва, явившегося среди стада коз. Всё это была юная молодёжь, безусая, безбородая.
– Как? Неужели? Да может ли это быть? – слышалось со всех сторон. – Неужели Глаголев решился?
Тут были студенты всех курсов и факультетов. Все знали Глаголева, как вечного студента, какими-то кровными узами связанного с университетом. Несколько поколений вступили и вышли на его глазах. Многие из его товарищей были его профессорами. В университете он был свой человек, и странно было даже представить себе университет без Аристарха Глаголева.
Как старый студент, знающий все ходы и порядки, он стоял в центре всего студенчества , всех студенческих затей. Без него не устраивалось ни одного концерта, ни одной подписки. Все недоразумения с профессорами, с начальством проходили через его руки. Он отправлялся к профессору, хлопотал, просил. По этой части за ним числился не один подвиг.
– Да, братцы, – ответил товарищам Глаголев, – уезжаю, место беру. Родителей кормить буду. Пора, пора, други мои, прощайте!
И все поняли, что Глаголев говорит это серьёзно, и прощались с ним.
Вечером того же дня в чистеньком дворе, за Девичьим полем, собралось душ пятьдесят студентов. Возок стоял у крыльца, на нём возвышался старый сундук, обитый жестью, и другой поновее, принадлежавший Аристарху. Скоро старик с сыном вышли из дома, Аристарх жал всем руки и обнимал товарищей, а старик с грустной усмешкой смотрел на это прощанье. Он видел, какими кровными узами связан его сын со студентами, и ему было как-то совестно, что он лишает сына всех прелестей свободной жизни.
