…Только много лет спустя, я поняла, что в этот праздничный для меня день они отдавали мне самое лучшее, что у них было…

— В добрый час, доченька. Пусть с первых же шагов сопутствует тебе удача, — улыбнулась Оразбийке.

Потом и все остальные высказали свои пожелания.

— Пусть знания пойдут тебе впрок, чтобы ты порадовала родителей своих и принесла пользу всему аулу!

— Расти послушной, умной! Уважай учителей!

— Дай бог посидеть нам на этом же месте в тот день, когда ты окончишь школу, порадоваться вместе с твоими родителями! Пусть дорога твоя из аула протянется в такие дали, где никто из нас не бывал.

Мама разлила всем горячего чаю.

А я тихо, сдавленным от волнения голосом, поблагодарила всех и удалилась в дом, чтобы еще раз проверить, все ли я положила в сумку. Вынула книги, тетради, карандаш, ручку, потрогала, полюбовалась и сложила обратно. Потом долго вертелась перед зеркалом. Оно висело на стене высоковато, и я могла видеть в нем себя только издали, а если приближалась, то маячила лишь голова. Я, словно невзначай, и в ладоши хлопала, и ногами топала, все ждала, когда же сестренка проснется. Не дождалась и стала будить ее.

— Вставай, ну вставай же, сегодня у нас праздник! — затормошила я ее; интересно, что она скажет, увидев меня в новом платье и с сумкой в руках?

— Какой еще праздник?! — вскочила Инжибийке, протирая глаза; испугалась, не прозевала ли что-то интересное.

— Я в школу иду!

— Ну и что? — уставилась она на меня. Затем снова ткнулась головой в подушку.

И моего радостного настроения как не бывало. Понуро вернулась я к зеркалу, вгляделась в себя пристальнее и нашла, что платье на мне как платье, ничего особенного.

Я вышла из дома с опущенной головой. Мать разговаривала с соседками. Мне хотелось незаметно проскользнуть мимо них, но не получилось. Мама вскочила с циновки, быстро подошла, одернула на мне подол, поправила оборки. Она, конечно, перемену во мне заметила, однако выяснять ничего не стала.

— Очень к лицу тебе это платье, только подними выше голову, расправь плечи! Счастливого пути тебе, доченька!

На глазах у мамы заблестели слезы, голос от волнения дрожал. Тогда мне невдомек было, отчего она так разволновалась. Лишь много позже поняла я это. Война отняла у нее юность. И молодость ее пролетела в сплошных заботах. Ей удалось закончить лишь начальную школу. И если бы не война, кто знает, может, мама пошла бы учиться дальше.

Я понимала, что сейчас мама нарушает обычай, хотя она всегда строго соблюдала их. Родители не должны при посторонних выказывать любовь к своим детям. Но мама еще и погладила меня по голове своей загрубелой рукой. Вспоминая ныне мать, я не могу ясно представить себе ее лицо, зато отчетливо вижу ее обветренные, со вздутыми венами, темно-коричневые от загара руки: они всегда то в мыльной пене, то в тесте, то в золе, то в них мелькают спицы, то иголка.

Как в пасмурный день светлеет земля, стоит хоть на миг выглянуть из-за туч солнцу, так и настроение мое сразу поднялось. Соседки заулыбались. И я радостная выбежала со двора.

Школа находилась неподалеку. Через минуту-другую я была уже там. Девочки-первоклашки сидели во дворе школы на зеленой травке и громко разговаривали. Обсуждали, у кого какое платье, какие ленты, туфли. А те, что постарше, носились по двору как угорелые, кричали, смеялись. Вон как весело, оказывается, в школе.

Я подошла к девочкам. Но садиться не стала, чтобы не испачкать платье. Они умолкли и с любопытством разглядывали меня.

— Какая ты сегодня красивая! — воскликнула Байрамбийке. — Это тебе мама сшила, да?.. У нас никто шить не умеет, кроме бабушки, а у нее, бедной, глаза плохо видят.

Я опустилась около Байрамбийке на корточки, пощупала, как это делают взрослые, подол ее платья, слегка потерев его между двумя пальцами. Платье, конечно, было сшито не ахти как, но мне не хотелось огорчать подружку.

— А кто же тебе сшил платье? — спросила я.

— Кошбийке, дочка наших соседей. Ей уже замуж пора, вот и учится шить.

— Ничего, неплохо сшила, — сказала я, а сама подумала: «Кто эту Кошбийке замуж-то возьмет, такую неумейку?» Но тут вспомнила, что ни Сакинат наша, ни Марипат тоже не умеют шить. Зато вяжут здорово. Наверное, каждый человек что-нибудь да умеет. Не может же так быть, чтобы кто-то совсем ничего не умел. Вот и Кошбийке наверняка или вкусно готовит или красиво вышивает. Только ей не надо было браться за шитье…

— Красивое у тебя платье! Ничуть не хуже, чем мое!

— Правда? — На лице Байрамбийке засветилась улыбка.

Вслед за мной и другие девочки стали наперебой расхваливать ее платье. И мне было очень радостно, когда я увидела, что настроение у Байрамбийке заметно улучшилось. Потом мы принялись сравнивать наши сумки. Они мало чем отличались друг от друга, только лоскутки разные. Попытались определить, у кого лоскутки ярче и красивее, но из этого ничего не вышло. Каждая расхваливала свою сумку и не давала рта раскрыть другому. Тогда мы выложили на траву содержимое сумок и стали смотреть, у кого что есть. Кое у кого оказались даже цветные карандаши.

В это время кто-то радостно закричал:

— Наш учитель идет, девочки!..

Мы вскочили с места, подхватили сумки.

К школе приближался высокий мужчина в сером костюме, худощавый, с густыми, седоватыми, слегка вьющимися волосами. Карие глаза его улыбались. Я и раньше не раз встречала его на улице и знала, что он учитель. И даже стала с ним здороваться еще с прошлого года. Причем делала это так громко, боясь, что он не услышит, что прохожие оглядывались на меня. Отвечая на мое приветствие, учитель, как мне казалось, присматривался ко мне, а у меня от радости прямо-таки голова кружилась. Вечером я непременно докладывала всем, и в первую очередь Инжибийке, что со мной поздоровался учитель. Теперь он будет нас учить. Я пробралась между девочками вперед и, как старому знакомому, сказала:

— Здравствуйте, учитель!

ЦВЕТНЫЕ КАРАНДАШИ

Для меня началась совершенно новая жизнь. Дома только и слышно было: «А учитель так сказал… Учителю это не понравится… Надо сначала с учителем посоветоваться…» Учитель стал для меня тем человеком, на которого все должны были равняться, с которого все должны были брать пример, даже мой отец.

Однажды отец, рассердившись на Бегали, который то и дело проказничал, грубо выругался. С ним и раньше случалось такое, но я как-то не осмеливалась сделать ему замечание. Но на этот раз я посмотрела на отца с укором и уверенным голосом заявила:

— А при детях такие слова произносить не положено.

— Что-о?.. — не сразу понял отец, а когда до него дошло, что я сказала, на лице его застыла растерянность.

— Дети вслед за взрослыми повторяют. Учитель так говорит.

Отец покраснел и отвел в сторону взгляд, кашлянул в кулак, хмыкнул, махнул рукой и согласился со мной:

— Да, прав твой учитель, нельзя при детях.

— И вообще нельзя… — добавила я.

— Ладно, учтем.

В другой раз я поставила в неловкое положение нашу Сакинат.

Как-то я качала люльку, где лежал полусонный Кендали, и читала букварь. А Сакинат мыла посуду. Больше никого в комнате не было. Вдруг что-то со звоном упало и разбилось, Я даже вздрогнула, а Кендали расплакался. Оказывается, Сакинат уронила пиалу. Пиала была очень красивой, поэтому Сакинат испугалась. Мама очень сердилась, когда разбивали посуду. Сакинат быстро собрала осколки, выбежала из дому и выбросила их на улицу. Вернулась с таким же перепуганным лицом. Тихо подошла ко мне, погладила меня по голове и сказала:

— Пожалуйста, не говори матери, что это я разбила. Свалим все на Кендали, мол, это он разбил, ему все равно ничего не будет.

— Обманывать нельзя, — спокойно ответила я, не отрываясь от букваря.