Капюшон соскользнул на спину, открылось лицо. Степан невольно отшатнулся: выпирающие наружу кости, провалившийся нос, сморщенные сухие губы, почти не прикрывающие зубы. Незнакомец был на последней стадии костянки!

Вроде бы – мертв… Степан попятился от лежащего навзничь тела. От покойников заразиться костянкой почти невозможно, вызывающий болезнь грибок погибает следом за переносчиком. Говорят, что особенно опасен предсмертный кашель больного: тогда из его легких выбрасывается столько перезрелых спор возбудителя, что над умирающим образуется аэрозольное облако охряного цвета. Вдохнешь хотя бы одну спору – и хана тебе, костянка – болезнь, придуманная пришлыми для уничтожения людей, лекарства от нее нет.

Едва Степан успел об этом подумать, как пергаментные веки незнакомца с отчетливым шелестом распахнулись. Затуманенный взгляд желтых глаз сфокусировался на юноше.

– Солдат… – просипел чужак.

Солдат? Отец Степана был военным – кадровым офицером. Пропал он в первых боях с пришлыми. А теперь и армии-то нет, лишь ополчение – у каждой общины оно свое. Каждый мужчина в степи волей-неволей – боец. Хочешь жить – будь готов убивать, словно в седую старину. Увы, не солдат он, нет. Ни выправки, ни специальных умений, ни командира, ни клятвы, ни отечества.

– Солдат… – упорно звал его умирающий человек.

И тут Степан, немея от ужаса, увидел, что павшего всадника начинает бить дрожь. Страшный зубастый рот распахнулся от уха до уха, в подергивающемся морщинистом горле засвистело, забулькало… А потом незнакомец разразился мокрым, трескучим кашлем. Тотчас же наружу хлынули споры: если бы не гнойный цвет, то их струи были бы похожи на сигаретный дым.

– Вот ч-черт! – Степан закрыл рукавом нижнюю часть лица.

Споры подхватил степной ветер, закружил их, мгновенно развеял на все четыре стороны.

– Слушай! – почти выкрикнул чужак. – Четыре-семь-три-один! Четыре-четыре-четыре-пять! – отрывисто зачастил он, не переставая перхать и сеять вокруг себя заразу. – Передай! Четыре-семь-три-один, солдат! Запомнил? Четыре-четыре-четыре-пять!

Но Степан уже бежал со всех ног с этого гиблого места. Вслед ему жалобно заржала лошадь, словно теряя последнюю надежду на еду, питье и стойло в общинной конюшне. Умирающий продолжал надсадно кашлять и выкрикивать цифры, но уже, кажется, вразнобой.

Степан не знал, что делать. Заразился он или нет – станет ясно примерно через неделю, грибку нужно время, чтоб укорениться – пронизать организм носителя тончайшими петлями гифов.

Если поразмыслить, отбросив естественный страх и другие чувства, то возвращаться домой было нельзя. И вообще – к людям нельзя. Он сейчас – точно бомба с подожженным фитилем, которая рванет, сея смерть, когда настанет момент. Степан не хотел становиться слепым орудием пришлых.

Бежать? В степь? Быть может, отсидеться где-нибудь, выждав для уверенности дней десять? Если он не заразился, то можно будет с чистой совестью вернуться в общину. Если же мягкие ткани тела начнут усыхать, а кости проступать наружу, то на этот случай он прибережет пару патронов, чтоб сделать все наверняка – долбануть дуплетом себе под подбородок, и дело с концом.

Пока Степан ломал голову и терзался сомнениями, ноги сами несли его в сторону дома.

Каменская община, в которой осталась всего-навсего сотня человек, перебралась из села поближе к бывшему колхозному саду. Фруктовые деревья давали пищу. Разбросанные то тут, то здесь производственные здания – весовая, склады, гаражи, ремонтные мастерские – были перестроены для нужд общины. Кое-что сохранило былое назначение – например, кузница, в которой раньше ремонтировали плуги. В других строениях теперь жили люди или их скотина.

Недалеко журчала тихая речка с берегами, густо заросшими ивами, крапивой и дикой мятой, за стеной растительности пряталась действующая мельница. Река брала начало от десятка родников в яру с известняковыми склонами; там же можно было отыскать сеть неглубоких, скрытых от посторонних глаз карстовых пещер, которые община планировала использовать в качестве убежищ, если возникнет такая необходимость. Но до сих пор в яр отступать не доводилось: пришлые общину не замечали, соседи войной не угрожали, а банды разворачивали коней и убирались восвояси, напоровшись на кинжальный огонь пулемета «максим», позаимствованного старостой Иваном в арсенале брошенного райотдела милиции.

Старая Каменка, которую пришлось покинуть, сейчас тоже была относительно безопасна. За два с половиной года пришлые появлялись в селе лишь один раз и на единственном «полублюдце». Степан хорошо помнил тот день: голубой, как ясное небо, почти незаметный в вышине летательный аппарат сделал над крышами круг, походя расстреляв трансформаторную будку, брошенный перед амбаром тракторный прицеп без колес, а заодно – и пару домов на околице. Все это было сделано скорее, чтоб напугать местных, нежели с целью кого-то убить. Даже в сельской глуши пришлые дотошно выискивали то, что могло представлять для них маломальскую угрозу. Они сжигали с воздуха каждую машину, которую им удавалось заметить, будто не видели разницы между случайно уцелевшей после первых дней войны боевой техникой и самыми безобидными тракторами и легковыми автомобилями. Они рушили инфраструктуру, промышленные объекты, ЛЭП – все то, что могла создать лишь технически развитая цивилизация. На прячущиеся среди деревьев почти первобытные общины, выживающие за счет натурального хозяйства, пришлые смотрели сквозь пальцы, если такие, конечно, у них были. Возможно, агрессорам просто не хватало ресурсов, чтобы искоренить человечество раз и навсегда. А возможно, на людей у них имелись другие планы.

После налета на Каменку местные ушли, оставив дома. Кто-то подался в «Светлый путь» – коммуну, которую возглавил бывший председатель колхоза Трофимов, опираясь на свою администрацию, специалистов и передовиков. Кто-то присоединился к Старому Режиму – многолюдному образованию, куда охотно шли те, кто до сих пор с ностальгией вспоминал жизнь при царе или имел обиду на советскую власть. Те же, кому любой порядок был словно кость в горле, присоединились к бандам, которых развелось в степи видимо-невидимо.

Бывший мясник Иван Жмых смекнул, что группе людей было бы выгодно сохранить нейтралитет и со «Светлым путем», и со Старым Режимом. Так образовалась независимая Каменская община, выступающая посредником при Обмене между враждующими сторонами.

Степан бы с большей охотой примкнул к коммуне председателя колхоза, поскольку считал, что отец – член партии и офицер – на его месте сделал бы так. Вот только мать захотела остаться в независимой общине, а почему – понял, когда застукал старосту Ивана, выходящего на цыпочках из их новой «квартиры» в общинном доме. И хоть Степан был тогда незрел, не стал он упрекать мать. Отца ведь больше нет… Староста Иван тогда вызвал Степана на разговор и сказал, мол, сынок, скоро тебе восемнадцать, и ты сам решишь, останешься ли с нами или присоединишься к тем, кто больше тебе по душе, но помни, что за землями общины до самого Азова – дикая степь с бандитами и пришлыми, и мы – вроде как на передовой, а на передовой каждый боец – на вес золота. Степан подумал-подумал и остался. С тех пор немало воды утекло…

На курганах дежурили дозорные. Они могли заметить и самого всадника, и то, что Степан сначала чесал с ним лясы, а потом бежал, как черт от ладана. Но могли и не заметить: туман с каждой минутой становился все гуще и холоднее.

Степан едва сам не проглядел дозорного, хотя тот был верхом и стоял не таясь. Боец узнал Степана, окликнул его и отсалютовал, подняв руку с зажатой в ней винтовкой. Молодой охотник ответил ему тем же жестом.

У подножья кургана была пасека. Полтора десятка ульев стояли в три ряда, но ни одной пчелы над ними не вилось. «Погода нелетная», – отстраненно подумал Степан. Пузатый пасечник Сан Саныч мерил широкими шагами пространство между ульями, на его лице читалась озадаченность.