Набегавшись, он приказал арестовать конвойного Меджитова, щуплого узбека, невесть как попавшего сюда и на свою беду оказавшегося в роковой для него час под Катюшиным окном. Тот покорно сдал оружие и обреченно поплелся к машине под прицелом недавнего товарища по оружию. Переменчива судьба служителей главной опоры революции!

В комнату вошел одетый, подтянутый и лучащийся оптимизмом Сергей.

– Ну поехали, посмотрим, что там у вас, – распорядился он, с любопытством наблюдая за полковничьими упражнениями.

Тот с сожалением остановился и уставился на Сергея.

– Можете еще попрыгать, я подожду, – великодушно разрешил он.

Селиванов весь подобрался и одним прыжком оказался перед ним:

– Куда дел девчонку? – потребовал он и замахнулся. В тот же момент в глазах у него потемнело, сердце сжалось и юркнуло прямо в печень, его откинуло назад, и он полетел на пол от сокрушительного удара в нос.

Карчемкин с Ворносковым в ужасе наблюдали, как колбасит их начальника, совершенно не понимая, что происходит. Тот встал и, ревя, как носорог, ринулся на Сергея. На полдороге его лицо исказилось, он дернулся, зашатался и снова рухнул как подкошенный. Вскочив, он заметил выглядывающих из-за занавески подчиненных. В их глазах плескался ужас.

– Взять его, – скомандовал он. Подчиненные в страхе попятились. Они-то видели, что Сергей стоял на расстоянии, не вынимая рук из карманов, и мистический страх, доселе чуждый простым комсомольским сердцам, парализовал их.

Сергей понимающе взглянул на них.

– Когда товарищ подполковник перестанет кривляться, мы поедем, – успокоил он.

Подполковник постоял немного, шатаясь, и подумал, что лучше и качественнее он сможет разобраться с ненавистным врагом у себя в кабинете. У них в штате как раз для этого был один садист-костолом. Не то чтобы Селиванов сам не справился. Но что-то его смущало, и он бы предпочел крушить врага в хорошей компании, запивая это дело стаканом водки.

Потом, дыша в затылок Сергею, Селиванов выводил его из дверей квартиры. За ним следовали Карчемкин с Ворносковым, нагруженные пакетами с едой из бахметьевского холодильника. В дверях Сергей попытался расшаркаться и пропустить Селиванова вперед, однако тот дернулся и злобно зашипел.

– Пардон, просто хотел быть вежливым, – сообщил Сергей.

В коридоре стояла Серафима Петровна, скорбно подперев щеку ладонью.

У лестницы, чуть не плача, Смышляевы с ненавистью смотрели на военных. Сергей помахал им рукой:

– Я к вам скоро загляну, – пообещал он.

– Лет через двадцать! – уточнил Селиванов.

Пока его вели по двору, все обитатели дома смотрели из окон ему вслед, и на их лицах была нешуточная печаль.

– Надо же, – удивился поляк. – Ненавидеть должны его. Потому

что – зависть. А они жалеют!

Ученые задумчиво чесали в затылке, а Сергей, обернувшись, помахал всем рукой. Жаль, подумал он, что нельзя объяснить соседям, что все это понарошку, и в то же время ему было удивительно тепло от того, что они так за него переживают. Он представил, как они, собравшись вечером, скорее всего у Хворовых, будут горевать и говорить о нем всякие хорошие слова, и у него защипало в носу.

XIX

Сергея первого усадили в воронок. Карчемкин с Ворносковым проворно обежали машину и распахнули дверцы, чтобы усесться по обе стороны от него. Селиванов открыл рот, чтобы скомандовать шоферу, но Сергей его опередил:

– Ну, трогай, трогай давай.

Селиванов, чуть не подавившись, оглянулся на него. Сергей безмятежно улыбался.

– У меня еще куча дел, – объяснил он.

– У меня тоже, – процедил сквозь зубы Селиванов, глядя на него в упор.

Сергей нервничал, хоть и не подавал вида. Все-таки в тюрьме он еще не был. Тюремная камера рисовалась ему темным помещением с черными ноздреватыми каменными стенами, где бегают крысы и царит зверский холод.

Когда его провели через три поста и открыли перед ним дверь камеры номер двадцать шесть, чтобы тут же запереть ее снова, и втолкнули внутрь, помещение оказалось несколько более приспособленным к проживанию, чем он ожидал. Кроме него там было еще четыре человека – трое мужчин и один подросток лет четырнадцати. Подросток мерно раскачивался, сидя на кровати и сунув ладони между худыми торчащими коленками.

– Батюшки, тебя-то за что? – удивился Сергей.

Мальчик, не отвечая, продолжал раскачиваться.

– У него отца расстреляли, – хмуро пояснил молодой мужчина, который сидел на фанерном стуле у окна.

– А он-то почему здесь?

– Будто сам не знаешь. Он теперь как сын врага народа проходит. Недоносительство, сотрудничество с иностранной разведкой…

Мальчик перестал качаться и замер.

– Вот так целый день и сидит, – сказал старичок в круглых очках. Он был небрит, худ и грязен. – Болен он.

Старичок поправил очки с треснувшим стеклом и замолчал.

– Я хочу домой, – вдруг жалобно сказал подросток.

– А ты помолчи! – вдруг закричал лежащий на кровати мужчина, приподнимая голову с серой, плоской, как блин, подушки. – Тебе хоть расстрел не грозит.

– А вам грозит? – спросил Сергей.

– Да, – глухо ответил тот и снова лег, не глядя, как мальчишка размазывает слезы по скуластым щекам.

– Захар Африканович, не изводите себя, – мягко сказал старичок. – Ведь еще ничего не известно.

Захар Африканович молча дернулся на кровати.

– И потом, – продолжал старичок, – фортуна так переменчива, так переменчива, что бывают совершенно неожиданные повороты судьбы.

– От души с вами согласен, – с энтузиазмом поддержал его Сергей. – Я тоже считаю, что мы будем переживать неприятности по мере их поступления. Вас как зовут? – обратился он к старичку.

– Вениамин Карлович, – протянул тот сухонькую ладошку. – Вот из-за имени и сижу. Из-за отчества, вернее, – поправился он. – Хорошо, что батюшка не дожил… А вот он, – показал он на молодого мужчину, – Терентий Патрикеевич. А вас сюда за что, не сочтите за любопытство? – в свою очередь спросил он Сергея.

– А за то же, за что и всех вас, – весело ответил Сергей. – То есть ни за что. Просто так. Полагаю, здешнему ГПУ понравилась моя мебель. Желают меня расстрелять, а мебель конфисковать. Приговор мне объявили по дороге в тюрьму, – объяснил он.

– Ну и чего вы веселитесь? – вдруг накинулся на него Захар Африканович. – Вот погодите, сейчас вас вызовут на допрос, а обратно приволокут и бросят в угол, как мешок тряпья. Тогда посмотрим, останется ли у вас ваш идиотский оптимизм.

– Ну зачем же вы так, – огорчился старичок.

– Посмотрим, – согласился Сергей. – Но это будет потом. А пока я еще в игре.

Он огляделся. Ему нужен был повод подойти к окну и подняться на стул, чтобы прикрепить видеокамеру. Она должны была быть напротив двери и как можно выше, чтобы в ее обзор попадали все, кто в ней находится, включая надзирателей. Последние должны были попадать в кадр сразу же, как только откроют дверь.

– Как тут у вас вид из окна? – спросил он, выглядывая на пустой заснеженный тюремный двор, который немного оживляла вышка с часовым. Часовой явно замерз и дул на руки. – Не дует? – продолжал он, проводя рукой вдоль рамы. – А это что такое? – уставился он на стену над окном и пошарил там ладонью. – А, нет, показалось, – сокрушенно сказал он. Установив камеру, он повеселел и уставился на Захара Африкановича.

– По-моему, что бы вам сейчас не помешало, так это рюмка хорошей водки. Да и всем остальным тоже, – добавил он, зачем-то помахав рукой в сторону окна.

В лаборатории Митя с Андреем переглянулись.

– В «Поле чудес» играет! Он, видите ли, добренький у нас!

Сердобольный француз встрепенулся, увидев, что девушки уже упаковывают барсовский коньяк «Хенесси», семгу, хлеб и ветчину.

– Мальчику надо бы валерьянки, – заметила Катюша.

– За ней еще в аптеку бежать. Будет с него «Сникерса» для начала, – ворчливо ответил Митя.