И воспроизводили облик зала и посетителей настолько безобразно, что отпадала всякая охота глядеть по сторонам.

Я сделал неуверенный шаг вперед, и с разных сторон ко мне бесшумно двинулись вышколенные официанты. Метрдотель подкрадывался вдоль стены слева. Его ужасное отражение надвинулось на меня и грозно зашевелило бесформенными ушами и носом-хоботом.

– Что за чертовщина! – пробормотал я. Огляделся и увидел Хаткинса: он сидел совсем недалеко справа от двери и приветливо махал рукой. Не дожидаясь, пока меня схватит ресторанная команда, я быстро подошел к столу и сел напротив коллеги.

– Ну и интерьер! – сказал я, с осуждением вглядываясь в собственное зеркальное отражение за спиной Хаткинса. Оно являло собой безмерно исхудавшего типа с узкой полоской лба и не менее узкой и длинной нижней челюстью.

– Считают, что посещение этого ресторана имеет большое психотерапевтическое значение, – мягко сказал Хаткинс. – Увидеть себя в несколько ином, неприглядном, облике и принять его – значит подсознательно согласиться с причудами судьбы. А это способствует снятию комплексов неполноценности. – Он обвел рукой блюда на столе. – Как вы заказывали, Дэниел. Бифштексы. Из молодых бычков. Так написано в меню. Пиво сейчас принесут.

Я с удивлением слушал Хаткинса. Он избавился от своей патологической виноватости. На его лице не было и тени смущения. Он вел себя спокойно и достойно. И его круглые очки на усталом лице теперь не казались ни нелепыми, ни жалкими.

– Я пошутил в редакции, – сказал я. – У меня сложные отношения со спиртным. Пиво будет уместно только безалкогольное.

Хаткинс немедленно подозвал официанта и передал ему мой заказ. Я открыл было рот, чтобы спросить о причине нашей встречи, но Хаткинс как будто прочел мои мысли.

– Вы голодны, Дэниел. Давайте приступим к трапезе. А потом я объясню вам… Все объясню.

Я кивнул и озадаченно впился зубами в сочный бифштекс. Хаткинс склонился над овощным салатом. Когда мы покончили с едой и я подносил к губам бокал с безалкогольным пивом, Хаткинс тихо спросил:

– Эта девушка, Дэниел, Лотта Ньюмен… Вы все еще думаете о ней?

Я чуть не выронил бокал и застыл с полуоткрытым ртом. Во мне боролись два сильных чувства. Во-первых, меня охватило дикое изумление от того, что Хаткинс – жалкий Хаткинс! – навязывает такую тему и задает наглые вопросы. А во-вторых, это изумление успешно перебарывало еще более дикое возмущение. Которое я тут же выразил словами.

– Слушайте, Хаткинс, – я поставил бокал на стол и почему-то взял в руки столовый нож. – Я не знаю, что там сплетничают обо мне в редакции, но если вы пригласили меня сюда, чтобы выяснить правдивость этих сплетен, то вполне можете схлопотать по лицу.

Пока я говорил эту длинную фразу, Хаткинс нисколько не смутился, а только досадливо сморщился.

– Нет-нет, Дэниел, – ответил он, – конечно, я пригласил вас не для обсуждения ваших личных дел, боже упаси. Не для этого, поверьте мне. Я не с того начал… Просто я знаю, что это сейчас волнует вас больше всего, и кое-какая информация… Как помощь…

– Мне не нужна ничья помощь! – прервал его я. – Какого черта! По-моему, это вам нужна была помощь! И поэтому я здесь! Так давайте, вываливайте вашу проблему, и я пошел домой. Чем смогу – помогу. Все!

Он отвел глаза в сторону и задумчиво произнес:

– Я недооценил вас. Вы намного более самолюбивы, чем я думал.

– А вы намного бестактней, чем думал о вас я, – парировал я, проклиная себя за простодушие. Надо же попасться на такую дешевую обманку! Пожалела мышка кошку! Репортер года, блестящий Дэниел Рочерс, проникся сочувствием к жалкому репортеришке Хаткинсу. А тот – тайный миллионер, каждый день обедающий в «Кривых зеркалах» и играющий от скуки в психологические игры с перевоплощениями. Да еще к тому же доморощенный душевед, который решил помочь несчастному Дэнни вернуть утерянную любовь! Тьфу, какая гадость!

– Ну, хорошо, – твердо сказал он. – Как хотите. Я начну с главного. А к этому вернемся потом…

– Ни черта мы не вернемся! – отчеканил я.

Он снял очки и улыбнулся:

– Вы не правы, Дэн. Я не миллионер и не такой идиот, каким вы меня представляете. А вот насчет перевоплощений вы угадали… – Он неторопливо протирал очки и теперь не смотрел на меня. – Я – не тот, за кого себя выдаю. И еще я умею читать мысли и получать информацию о любом человеке. И хотел вам это продемонстрировать на примере знания ваших отношений с Шарлоттой Ньюмен. Но если вам не нужны демонстрации…

Он действительно как будто прочел мои мысли! Но я не верил ни одному его слову, слишком часто я слышал подобные заверения. На одного журналиста в мегаполисе, наверно, приходится десяток сумасшедших «телепатов».

И все они лезут в редакцию давать интервью.

Неожиданно для себя я потерял нить разговора. И поэтому откинулся на спинку стула и закурил. О чем мы говорим? – спросил я себя.

И зачем я здесь? А, понял! Тихий невротик Томас Хаткинс, жестоко страдающий комплексом неполноценности, в период ремиссии тратит последние деньги на посещение фешенебельного ресторана и вправляет там мозги очеред-ному лоху. Тому, кто снизошел до общения с этим больным.

«Вы ошибались насчет меня, мистер. Жестоко ошибались. Я – не тот, а другой. Я – лучше всех. Читаю мысли, и все такое.

И если надо, я могу…»

Я бросил сигарету в тарелку и встал:

– Было очень приятно познакомиться, мистер Хаткинс. Узнать вас, так сказать, в иной ипостаси. Надеюсь, что завтра вам станет лучше, то есть хуже. То есть я хотел сказать, что вы станете самим собой.

А пока разрешите откланяться. Спасибо за ужин. Кстати, сколько я вам должен?

Я достал бумажник и с вежливой улыбкой застыл в ожидании ответа.

Томас Хаткинс не ответил на вопрос. Он сказал другое:

– Я гений, сынок…

Я вздрогнул при этих словах так, как будто меня хлестнули кнутом по спине.

– Ты потом, может быть, поймешь это. А может быть, и нет.

Поэтому я тебе это сам говорю, поверь своему отцу и запомни. Так же, как и то, что я всегда любил тебя. И скучал. Но не мог ничего поделать.

Прости.

Это были голос и слова моего отца. Умирающего у меня на руках отца – там, в заснеженной тайге, тысячи лет назад и за тысячи миль отсюда.

Нас тогда было двое, никого не было рядом с нами и не могло быть, только мы – я и мой умирающий отец, он действительно был гений, он говорил мне тогда чистую правду…

Я медленно обошел стол и скомкал галстук Хаткинса в кулаке. И замер в ступоре, потому что он заговорил другим голосом:

– Он очень любил тебя. И тосковал без тебя в тайге – все годы нашей работы, Дэн. Все эти мерзлые, страшные, счастливые и невыносимые, мать их, годы. Тосковал так, как, наверно, не мог этого делать ни один отец в мире.

Голос Джеймса Уокера – единственного соратника отца, который сопровождал Рочерса-старшего во всех безумных предприятиях гения и в конце концов разделил его участь – умер… Видеокассета с записью его последнего обращения ко мне хранилась в депозитном сейфе банка. Никто и никогда, кроме меня, не просматривал ее. И не слышал тех слов, которые сейчас произнес Хаткинс. Треклятый Хаткинс!

Я отпустил галстук и стянул ворот на его шее.

– Замолчи!

Он смотрел на меня налитыми кровью слезящимися глазами и натужно улыбался.

А потом прохрипел:

– Вам достаточно доказательств?

Я отпустил его, кровь отхлынула от его лица, и он тут же сипло закашлялся и принялся растирать шею. Мое бешенство внезапно испарилось, остались только растерянность и боль. Та, казалось бы, навсегда ушедшая боль от невозвратимой потери. Потери навсегда.

Я отвернулся от Хаткинса, сел на свое место и снова закурил. Он привел себя в порядок и сидел, не глядя на меня. Я больше уже не мог строить всевозможные гипотезы насчет личности Хаткинса. Он сбил меня с ног. Здорово сбил. Голоса отца и дяди Уокера все еще перекликались у меня в голове. И я не мог найти объяснения феномену, свидетелем которого только что был.