Именно в этот момент в палате появилась Беатрис. Увидев у меня в руке инструмент и заметив напряженное лицо роженицы, которой помогал муж, Беатрис кивком велела мне продолжать.

Все дальнейшее происходило точно в тумане. Помню только, как я увидел потрясающе мягкие темные волосы, а также то, как направил руку женщины так, чтобы та почувствовала головку и поняла, что все будет хорошо. Помню, как велел ей тужиться и дышать, а еще как с радостью, восторгом и облегчением вопил во весь голос, когда появился ребенок. Пожалуй, последний раз я так громко орал на стадионе, куда ходил с отцом смотреть футбол. Помню, как выскользнула эта девочка, прямо мне на руки. Ее бледно-голубая, как мрамор, кожа моментально приобрела насыщенный розовый цвет, совсем как у хамелеона, после чего малышка издала долгожданный крик возмущения по поводу того, что появилась на этот свет с таким опозданием.

И я поспешил отвернуться, потому что, когда я перерезал пуповину и положил ребенка матери на грудь, у меня на глазах появились слезы, а мне ужасно не хотелось давать Беатрис и другим акушеркам очередного повода для насмешек.

Беатрис легонько тронула меня за плечо и, вытирая вспотевший лоб, сказала:

– Когда закончишь, я сгоняю наверх, поищу доктора Карденаса. Она потеряла много крови, так что, пока ее не осмотрит доктор, пусть полежит спокойно. – Беатрис говорила так тихо, что я едва слышал ее, и она это знала. – Неплохо, неплохо, Ал. – Пожалуй, она впервые назвала меня по имени. – Надеюсь, в следующий раз ты даже не забудешь взвесить ребенка.

Радостное возбуждение сделало меня смелее, и я решил проявить характер и ответить ей в том же духе, но осекся, неожиданно почувствовав, что, пока мы разговаривали, атмосфера в комнате неожиданно изменилась. Беатрис это тоже заметила и немного замедлила шаг. Вместо восторженного воркования новоиспеченной мамаши и шепотков восхищенных родственников мы услышали лишь жалобное:

– Диего, не надо, не надо… Диего, ну пожалуйста!..

Элегантно одетая пара приблизилась к кровати. Женщина, блондинка, как я заметил только сейчас, дрожа всем телом, со странной полуулыбкой осторожно тянула руки к младенцу.

Мать, крепко прижимая к себе ребенка, в отчаянии шептала мужу:

– Диего, не надо, не надо… Я не могу этого сделать!

Муж нежно гладил ее по лицу:

– Луиза, мы же договорились. Ты ведь знаешь, что мы договорились. Нам и троих-то детей не прокормить, уж не говоря о четвертом.

Она лежала с закрытыми глазами, вцепившись костлявыми руками в застиранную больничную пеленку.

– Диего, вот увидишь, все наладится. У тебя будет больше работы. Умоляю тебя, любовь моя, не надо…

Лицо Диего исказилось. Склонившись над женой, он начал отрывать – палец за пальцем – ее руки от ребенка.

– Нет! Нет, Диего! Умоляю! – заголосила несчастная женщина.

Радость от появления на земле нового человека сразу испарилась, а когда я понял, что происходит, у меня противно заныло внизу живота. Я собрался было вмешаться, но Беатрис, с непривычно мрачным выражением лица, остановила меня, едва заметно покачав головой.

– Уже третий случай за этот год, – пробормотала она.

Диего удалось забрать ребенка. Не глядя на малышку, он крепко прижал ее к себе, а затем, зажмурившись, протянул блондинке.

– Мы будем очень-очень ее любить, – сказала она дрожащим от слез голосом с явно выраженным аристократическим выговором. – Мы так долго ждали…

Несчастная мать в диком приступе отчаяния попыталась встать с постели, однако Беатрис ее остановила.

– Ей нельзя шевелиться, – отчеканила акушерка, не скрывая своего неудовольствия необходимостью участвовать в этом деле. – Вы должны заставить ее лежать неподвижно до прихода врача.

Диего обнял жену, то ли успокаивая, то ли удерживая ее на месте.

– Луиза, они дадут ей все, что душе угодно, а мы получим деньги, чтобы прокормить детей. Ты должна подумать о наших детях, о Паоле, о Сальвадоре… Подумать, как туго нам пришлось…

– Это мой ребенок! – Женщина, придавленная всей тяжестью тела Беатрис, в отчаянии вцепилась в лицо мужа. – Вы не можете ее у меня отнять!

На лице у мужчины остались кровавые полосы от ее ногтей, но он, похоже, не чувствовал боли. Блондинка с мужем слегка попятились в сторону двери. У меня в ушах стояли душераздирающие крики роженицы, и я застыл возле раковины, не в силах даже посмотреть на ребенка, которому помог появиться на свет.

И с этого дня я напрочь забыл о красоте первого принятого мной младенца. Я помнил только истошные вопли той матери, ее страдальческое лицо, отмеченное печатью горя, которому, как я догадался, суждено навечно поселиться в ее душе. А еще я запомнил ту блондинку. Женщина была явно шокирована происходящим, но поступиться своим тоже не собиралась. Она воровато кралась к двери, приговаривая:

– Ее будут очень любить. – Она повторяла свои слова, наверное, уже в сотый раз, хотя то был глас вопиющего в пустыне. – Ее будут очень любить.

Между Норвичем и Фрамлингтоном поезд сделал шесть остановок вне расписания, и, хотя еще не было и пяти вечера, холодная бескрайняя голубизна неба начала потихоньку темнеть. Виви заметила, что проводники, вооружившись лопатами, уже несколько раз спрыгивали с поезда, чтобы расчистить заваленные снегом пути, и почувствовала, как ее недовольство задержкой в дороге с лихвой компенсируется чувством извращенного удовлетворения.

– Надеюсь, те, кто за нами приедет, не забудут надеть на колеса цепи противоскольжения. – От ее дыхания вагонное окно моментально запотело, и ей пришлось протереть дырочку затянутым в перчатку пальцем. – Мне вовсе не улыбается толкать машину через сугробы.

– Тебе и не придется толкать, – не поднимая головы от газеты, ответил Дуглас. – Это мужская работа.

– Наверное, там ужасно скользко.

– В твоих сапожках уж точно.

Виви обратила взор на свои новые виниловые сапожки «Курреж», в глубине души страшно довольная, что он заметил. Совершенно непригодны для такой погоды, заявила ее мать, с грустью добавив, обратившись к отцу, что ей хоть кол на голове теши. Виви, всегда сговорчивая, проявила непривычное для себя упорство, решительно отказавшись надевать резиновые сапоги. Она впервые ехала на бал без сопровождения взрослых, и ей категорически не хотелось выглядеть как двенадцатилетний подросток. И это была не единственная баталия Виви с родителями. Волосы девушки, зачесанные наверх и замысловато уложенные на макушке тугими локонами, наверняка примялись бы под шерстяной шапкой, и теперь мать Виви раздирали сомнения, не слишком ли большую цену придется заплатить за сохранение прически, стоившей немалых трудов, если она все же разрешит дочери отправиться в такую непогоду, какой еще не бывало за всю историю наблюдений, с тонким шарфом на голове.

– Все будет отлично! – солгала Виви. – Мне даже жарко.

Слава богу, Дуглас не знает, что у нее под юбкой рейтузы!

Они ехали уже почти два часа, причем последний час в неотапливаемом вагоне: проводник сказал, что конвектор испустил дух еще до наступления холодов. Вообще-то, они планировали ехать с Фредерикой Маршалл в машине ее матери, но Фредерика подцепила инфекционный мононуклеоз (недаром, сухо заметила мать Виви, это называется поцелуйной болезнью), так что родителям волей-неволей пришлось отправить Дугласа и Виви на поезде, дав на прощание кучу противных наставлений, чтобы Дуглас за ней приглядывал. В течение многих лет Дугласа постоянно инструктировали приглядывать за Виви, но сегодня эти слова приобрели особую весомость, поскольку Виви предстояло появиться без взрослых на одном из самых значительных светских мероприятий года.

– Ди, ты точно не против, что я еду с тобой? – предприняла слабую попытку пококетничать Виви.

– Не будь дурой. – Дуглас продолжал злиться на отца за то, что тот отказался одолжить ему свой автомобиль «Воксхолл-Виктор».