Ну вот, он опять опоздает! Вот и вчера не мог объяснить, почему опаздывает! А как объяснить учительнице, что весной дорога в школу удлиняется, кружит, полнится неожиданностями?..

Мальчик спускается по крутому берегу. Входит по скользким камням в ручей. Шлепает ладонью по воде. Эта игра увлекает его.

Наконец, промочив ноги до лодыжек, он вынимает коробки из ледяного потока. Озадаченно оглядывает их на берегу. С его штанин стекает вода, но он весь поглощен своей находкой. Боится открывать. Воображение его полнится всеми чудесами и ужасами земли.

Он поднимает глаза к отвесному склону. Острая вершина, словно зажженная свеча, уходит в небо. Какая-то догадка осеняет мальчика.

И он бросается бежать вниз, в деревню.

Человеческая память коротка, а киноленты длинны

В коробках и вправду скрыты чудеса: это киноленты.

Заботливые руки сушат их. Обрабатывают, проявляют, снова скручивают в ролики. Память пленки крепче человеческой памяти. Ролики укрепляют в проекционном аппарате.

Свет в помещении гаснет.

И на беленой стене оживает черно-белый мир. И пестрый мир впивается глазами в своего бесцветного двойника, чтобы увидеть неведомое.

Консервные банки памяти.

Мир глазами оператора

Документальная хроника. Парад. Ряды гимнастов, размахивающих легкими прозрачными полотнищами. Оптимизм дефилирует маршевым шагом. Аплодисменты на трибунах…

И внезапно — совсем другая картина.

На гладкой отвесной скале — двое в одной связке. Восхождение. Небо. Пальцы впились в скальный выступ. Нога ощупью ищет малейший порожек на гладкой поверхности. Зияющая пропасть.

И снова — шаблонная хроника. Открывают новое предприятие. Девушка в национальном костюме преподносит хлеб и соль. Перерезают ленты. Плещут воду на счастье…

Туман.

И вдруг веревка перетирается. Юноша стремглав летит вниз. Как простреленная птица. Время растягивается, он падает долго. Небо становится землей, земля — небом. Мир вращается. Юноша повисает — его друг крепко удерживает другой конец веревки. Мир, покачнувшись, снова обретает равновесие.

Банальная хроника. Новоселы в только что построенном доме. Они знают, что их снимают, и потому скованны. Телевизор, холодильник, магнитофон, электрическая плита «чудо». Чокаются. Беззвучно поют. Младенец беззвучно плачет. Старуха ухмыляется беззубым ртом…

И в это мещанское спокойствие врезается заостренная горная вершина, отполированная ветрами. Оттуда другими глазами смотришь на необъятный простор. Молодой силуэт очерчивается на высоте. Он сламывает снежную шапку, лепит причудливую фигуру. На глазах вырастает странный снежный человек, застывший на краю пропасти, словно белый сфинкс, заглядевшийся в бесконечность.

И вновь — стереотипы. Собрание. Президиум, трибуна, стакан воды. Движущиеся губы оратора. Воспаленное, беззвучное словоизлияние…

И вот…

Лавина.

Среди туманного моря вздымается белая пыль. Айсберг белой пыли. Крупная накипь свежего снега. Едва удерживаются белые сугробы над пропастью. И вот — комета, хвост ее помутил день. Белая лава летит по крутизне. Бесшумно. И эта бесшумность пугающа.

Снежный водопад в облаке белой метели, он словно будит наш мозг, и мы вспоминаем все, что замерзло в памяти мертвых.

Снежинка к снежинке, шаг к шагу, слово к слову, жест к жесту — лавина!

Кто же из них поэт?

Поэт, признай свое поражение.

Слав, оператор, жалкий неловкий альпинист, над которым мы все посмеивались, совершил то, что не удалось тебе, — сохранил нас для людей.

Ты хотел оставить знак того, что мы существовали. Усталость, жажда, холод, мучительные усилия, дружба! О, как мы существовали!

Ты ничего не смог оставить после себя.

Почему ты не исполнял наши желания: не писал стихи «на случай» — о наших победах над природой, о наших дружеских встречах, о совершеннолетии Бранко?..

Ты упустил свой шанс.

Слав, оператор, стал поэтом нашей группы.

Его никто не просил, он по своей воле снимал лица альпинистов. Загорелые, обветренные лица, сверкающие пламенем далеких просторов. Поэт камеры успел нас увидеть спокойными и скромными. Он показал лица людей, которые вовсе не уверены в том, что могут покорить любую высоту, как воображают некоторые. Не надменные, презирающие высоту взгляды, а взгляды задумчивые, уважительные взоры, устремленные вверх, не переоценивающие свои усилия.

Поэт, как же ты не заметил этих лиц? Слепец!

Ты складывал свои абстрактные, герметические, непонятные стихи!

И уже ничего нельзя исправить!

Поэт задает вселенной вопрос

Моя ли это ошибка, звезды?

Разве я не был до конца верен невнятным голосам, идущим из самой дальней близи вместе с ритмичным шепотом крови?

Мне кажется… Я уверен… Возможно… Не знаю…

Ваша ли это ошибка, звезды?

И вместо ответа — снежный скрежет в ушах, словно холодный безрадостный смех далеких звезд.

Талант в группе

Поэт вообразил, будто исполняет повеление своего таланта?

Мы, группа, — особое, неисследованное существо. Нам принадлежит будущее. Многоокое, многорукое, многовалентное существо населит планету.

Для своего развития группа нуждается в талантах. И она создает их. Она направляет свои излучения на одного из своих членов и пробуждает в нем дремавшие и не могшие проявиться вне группы таланты.

Мы говорим: «Пиши!» И неопытный стихотворец вырастает, оправдывая наши надежды.

Мы приказываем: «Пиши о том, пиши так, пиши сейчас!» И поэт, если он сознает свою роль, тотчас садится творить.

Но существо МЫ не знает само себя.

Может быть, эти наши прямолинейные заказы всего лишь одна часть нашей запрограммированной цельности. Может быть, мы воздействуем на талант и совсем иным образом, иррационально, прямо противоположно?

Возможно, существует нечто более глубокое в сути группы, что и передается поэту. Подавленные колебания, бессознательная жажда загадочного, отдаленного, неведомого…

И, отвечая этой нашей внутренней потребности, поэт следует нашему же потаенному влечению к новым образам, к иному мышлению, к неведомым мирам, следует, казалось бы, вопреки нашим декларированным вслух ценностям.

Сам факт того, что нас так нестерпимо раздражают метания и поиски поэта, не свидетельствует ли о том, что в них мы прозреваем собственные напрасные поиски и метания?

И, осуждая жестоко эксперименты творца, мы тем самым неосознанно вызываем в нем еще более сильное желание искать, открывать новое, доказывать свою и нашу глубинную правоту…

Может быть, это наш бессознательный приказ заставляет талант рисковать во имя нашего же дальнейшего развития… Сегодняшние его выдумки раздражают нас — мы живем еще вчерашним днем. Но его «сегодня» может стать нашим «завтра»! Таким вот образом мы заново рождаемся! И поэт мучается болями рождения всего юного завтрашнего МЫ.

Ведь он сам утверждал: «Это не я пишу. Это кто-то другой. Кто же этот «другой»?

Может быть, многомерное существо МЫ, подсознательно диктующее ему свои неосознанные, подавленные звездные импульсы?

Как?

Как примириться с поражением?

Поражение поднимает, возносит нас над любой победой. Оно делает обычных людей близкими к человечности.

Мы смертны, и наша участь — поражение.

Усилия наши не пропали напрасно, если привели к поражению, — тем самым мы одержали победу над страхом поражения.

Почему ты боишься неуспеха?

Может ли быть больший успех, чем молчаливое поражение?

От его ударов ты пробуждаешься и становишься зорким.

Самый дерзновенный образ творчества — образ потерпевшего кораблекрушение.

Выше всех возносится над самим собой не возвеличенный, а побежденный.