Мысль о несчастном друге приводит нас в умиление: как мы добры!

Молчание Рада звучит зовом о помощи.

Это молчание — гимн нашей группы.

Белая пропасть

Снег с холодным шепотом осыпается вниз.

Рад уходит в белую вечную ночь.

Наконец! Он давно ждал этого.

Он сделал все, что было в его силах. Уничтожил весь тимьян на своем пути. Но что может сделать один человек в необъятном мире, полном обманчивой кротости и предательского аромата?

Белый цветок снега не благоухает.

Не может обмануть.

Рад не сопротивляется смерти, он немедленно засыпает — жизнь его давно была тяжким сном.

Лавина возвращает ему невесту.

Белая пропасть — сон без сновидений.

Нелепица

Перемена мест

Никифор, последний в цепочке, первым заметил лавину.

Он предвидел! Он ждал!

В первое мгновение он почти ликовал.

Но тотчас же был втянут в снежную карусель. Молниеносный обмен местами. Первые становятся последними, последние — первыми.

Никифор чувствовал себя невиновным — ведь он шел последним. Но теперь он первый.

Лавина снова сделала его вожаком, обрушив на его плечи всю тяжесть снежного потопа.

Он знает: когда ты распрямляешься и вскидываешь голову, ты превращаешься в мишень. И он наклоняется и сжимается в снежной безопасности. Мельница лавины все перемолола: и первых и последних.

Он отчаянно ищет землю — ухватиться, ступить на прочное. Земли нет. Кто отнял ее?

Кто может очистить от снега его веки, прочистить уши тщеславного Никифора воплем:

— Посмотри правде в глаза! Это крохотная лавина. Вытянувшись во весь рост, подняв руку, ты достанешь до ее потолка. И засыпало тебя совсем неглубоко.

О, он был бы разъярен. Никто не смог бы его разубедить — лавина огромна, как раз под стать его тщеславию.

Что ж, пусть у него останется хотя бы эта, последняя иллюзия!

Большое и малое

Поэт ищет формулу характера Никифора.

Великое — вот твоя провинциальная страсть.

Всю жизнь ест тебя сожаление: почему ты родился в маленькой, без всякого простора, стране?

Здесь все мало для тебя: самые высокие вершины и самые крутые стремнины. И мало возможностей возвыситься.

И даже твоя лавина — мала. Но она завалила и тебя и твои амбиции.

И в бессмыслице есть смысл

Никифор в каменоломне. Отовсюду — удары ледяных молоточков и нелепое припоминание:

— Не продлил проездной билет! — Он ужасается.

Налетают образы: старый трамвайный проездной, потертый, просроченный. Контролер:

— Штраф! Сходите! Время истекло!

Никифор шарит в кармане, ищет деньги. Как прыгать на ходу? В руке у него старый билет. Дата вычерчена крупно, яркими зелеными чернилами.

Прыжок. Встречный ветер. Лавина давит его. Удар за ударом, образ за образом.

Дара мстительно хохочет:

— Вот она, твоя дисциплина, — билет не продлил!

Никифор сжимается в снегу, пытаясь укрыться от насмешек группы. Эти насмешки для него ужасней самой лавины.

С лисьей гибкостью прокрадывается к нему голос Насмешника:

— Как же это ты — с другими справлялся, а сам с собой не сумел!

Даже Асен обвиняет:

— Ты всех нас подозревал, а у самого, оказывается, билет не продлен!

Никифор схвачен на месте преступления. Нет сил даже шевельнуться.

— Одна неисправность ведет к другой, еще большей! — припоминает вожак. Он бьет Никифора его же логикой.

Именно эти слова Никифор любил повторять другим, когда сам был вожаком. Он швыряет прочь трамвайный билет. Надо освободиться от этой навязчивой нелепицы. Надо методично бороться с лавиной, как подобает опытному бывшему вожаку.

Но лавина трамвайных билетов рушится на него.

А может быть, в этой бессмыслице заключен некий скрытый смысл? Почему именно он, такой фанатически дисциплинированный, допустил эту мелкую погрешность, всплывающую теперь из глубины подсознания?

Лавина уничтожает крупное и мелкое, смысл и нелепицу, конец и начало, перемалывает всех, меняет местами.

Все исчезает.

Пальцы Никифора шарят в снегу, ищут помощи, встречают чьи-то другие пальцы. Может быть, это пальцы вожака. Но слепые закоченелые пальцы разминулись в снегу, превратились в составную его часть.

Память, засыпанная лавиной

Счастье и несчастье

Крик: «Лавина!» — и оператор Слав вскидывает руки.

Он один из тех, у кого, кажется, нет собственного лица. Физиономия его не обладает запоминающимися чертами. В нашей памяти он остается в лицах других, в лицах, которые ловит и хранит в объективе своей камеры. Существуют такие люди, растворяющиеся в окружающих.

Только теперь, за миг до смерти, облик его индивидуализируется.

Вспыхивает лицо.

Яркие, вдохновенные черты. Выражение первооткрывателя.

Он забыл обо всем на свете, забыл о себе самом. Опасности для него не существует.

Он опьянен величием происходящего — такое случается раз в жизни, раз и навсегда.

Быстрым рефлекторным движением он хватает камеру и направляет на лавину.

Почва колеблется под ногами. Мир рушится, а он не замечает. Вот он покачнулся, упал, но камера вскинута высоко над его головой.

Снежный вихрь поглощает его.

Но две руки ожесточенно стискивают камеру и удерживают ее над белой пеной. Стихия рвет камеру из коченеющих рук. Ломает пальцы.

Но камера уже запущена и продолжает свою работу.

Снежный пропеллер вертит камеру и швыряет в заснеженное углубление.

Камера вслепую снимает лавину изнутри. Она попала в самое сердце лавины. В белую тьму.

Короткие проблески снега. Вечная ночь, повитая снегом.

Стиснутый снегом оператор в последние мгновения своей жизни пытается мысленно заглянуть в глазок камеры, открытый навстречу красоте мира. Даже в лавине есть своя прелесть.

Вырванная из его рук камера продолжает действовать, словно получив вдохновенный импульс. Беспристрастность объектива преображается в проникновение.

Да, его ремеслом была объективность, но он так эмоционально был поглощен своей работой, что все, к чему он прикасался, превращалось в настоящее искусство.

Но это обнаружится только после его гибели.

Кажется, будто лавина рушит горы. Все рушится с грохотом.

Камера летит на самое дно пропасти. Слепой вихрь заталкивает ее все глубже, глубже в снег, словно хочет спрятать, чтобы ее никогда не нашли…

Снег тает, и потеря находится

Я надеюсь, даже перестав дышать.

Оператор проникает взглядом в будущее:

Глубокий овраг — здесь гнездится эхо.

Южный, теплый ветер раскапывает сугробы. Снег тает, преображенный в песню. Вьется ручей, сугробы слабеют, журчание воды все сильнее. Ручей буйно струится, прядет из снежной кудели тонкие водяные нити.

Плешивые камни приподнимают свои арестантские головы из-под снега. Обнажается темная испитая грудь земли под рваной снежной сорочкой.

В этом году снег долго держался. Мы успели забыть о камнях, о почве, о журчащей воде. Дыхание жизни. Мы чувствуем себя раскованными снаружи и изнутри. Мы открываем мир заново. И вместе с ним — какую-то тайную частицу самих себя, о которой и не подозревали.

Глубоко за пазухой сугроба что-то скрыто. Вода подкапывает снег, долбит, проникает вовнутрь, подобно гибкой руке. И вынимает… две — три круглые металлические коробки. Ручей несет их вниз, играет ими, ударяет о камешки, вертит в водоворотах, колотит о берега.

Круглые металлические банки словно странные консервы. И чего только не теряют и не бросают отдыхающие в горах!

Мальчик с пестрой сумкой через плечо, с голубым блокнотом в руках спешит в школу. Вот он посвистел птичке, приютившейся на голой еще ветке. Кинул камешек в пенистый ручей. Камешек с необычным звуком ударился о что-то. Мальчик вглядывается в мутные струи.