[…]

На канале, вечер 26 марта 1943 г.

[…]

Мои письма к тебе — какие-то обрывки мыслей, потому что меня постоянно прерывают, вот только что разбирался с одной пожилой женщиной, которая хочет получить пропуск, потому что ее дочь ждет ребенка; а поскольку штатским ночью нельзя появляться на улице, мы выдаем в таких случаях пропуск; ну просто древняя старушка, седая, худая, хотя очень даже charmant; с милой улыбкой она поведала мне, что дочь ошиблась в сроках, ибо ребенок должен был родиться месяц тому назад.

Сегодня к нам приезжало варьете; самым прекрасным были балерины из школы «Фолькванг»[107], которые мастерски демонстрировали свое искусство, не опускаясь до обычного «эффекта ног», принятого в спектаклях для солдатской аудитории. Безобразной была так называемая «солистка», исполнительница сольного танца, тощая, прямая, как палка, и абсолютно невыразительная, даже не хорошенькая; поражали лишь ее необычайно длинные черные волосы, но этого ведь недостаточно: такие веселые балеты, собственно говоря, наводят грусть, потому что напоминают нам нашу украденную молодость…

Я почувствовал это почти так же, как несколько дней тому назад при чтении книги Кароссы[108] «Год чудесных обманов». В ней говорится о молодежи на стыке двух веков, сколько же у нее было возможностей, несмотря на все легкомыслие той эпохи… Ну вот, опять меня прерывают, какое уж тут письмо, у нас до позднего вечера трезвонит либо телефон, либо дверной звонок…

Читаю книгу Юнгера «Мраморные скалы» второй раз, потрясающая книга, таких упоительных по языку и духу очень мало, но кое-чего ей все же недостает: достойного и предписанного христианством места женщины в мире; книга действительно совершенна, но не закончена, это как если бы церковь была без Божьей Матери; я еще не однажды вернусь к ней и верю, что мое мнение о ней раз от разу будет лучше, поскольку высказанное здесь суждение пока не совсем полно отражает то, что действительно в ней отсутствует…

Я много прочитал, в том числе Стефана Цвейга; «Амок» — очень тягостная книга, но язык просто прелестный и «безошибочный», поистине преинтересное, увлекательное чтение, проникнутое к тому же духом «свободы» тех четырнадцати лет!

Очень скучаю по Достоевскому; иногда мне кажется, что он король, христианский король всех бедных и страждущих и любящих — а из чего же еще состоит христианская община здесь на земле, как не из бедных, любящих и страждущих!

[…]

На канале, 11 апреля 1943 г.

Воскресенье.

[…]

Сегодня после обеда провел несколько часов по-настоящему мирной жизни: сначала получил две твои бандероли, с сигаретами и шоколадом; это было божественно; несколько часов я находился совершенно один, удивительно, но телефон молчал; полный упоения, я смаковал твой шоколад, курил толстую сигару и читал при этом очень увлекательную и совсем неплохую книгу, семейный роман «Любимое лицо»[109]. Меня привлекло название, и я взял ее в библиотеке. Самым невыносимым во многих книгах, в языковом и художественном отношении довольно неплохих, является полное отсутствие мировоззрения автора, к тому же действие этого романа разыгрывается в Саксонии, поэтому в нем заметны следы, правда крошечные, саксонского диалекта, а для меня не существует языка более ненавистного, чем этот саксонский, тягучий, вязкий, словно у тебя каша во рту; тем не менее книга полна жизни и достоверности; это история второго брака одного разведенного мужчины, который страстно любит свою вторую жену, однако все же примиряется со своей первой женой и детьми от первого брака. «Любимое лицо» — сын от первого брака, который немного влюблен во вторую жену отца, весьма юную и миловидную женщину. Вся история несколько запутанная, но необычайно прелестная, только чрезмерно вольнодумная, а порою на удивление безвкусная. Часто автор описывает сцены, происходящие между мужем и женой, какие непозволительно допускать в немецкой литературе, наш прекрасный немецкий язык слишком стыдлив и застенчив для изображения таких сцен; нет, правда, я сам убедился, что некоторые места у Мопассана и Анатоля Франса, которые во французском еще вполне «проходимы», по-немецки звучат как откровенно пошлые непристойности. Кстати, действие этого романа, «Любимое лицо», тоже связано с войной, но ее там очень мало…

Знаешь, порою мне кажется, я потому так «непродуктивен», что еще не вполне переварил в себе эту войну, но иногда у меня возникает чувство, что мне требуется всего лишь несколько дней полной свободы, чтобы написать вполне читабельную историю; я как раз подумал о своем романе «В церковном приделе»[110], может, удастся что-нибудь сделать из него; ах, если бы только немного тишины и мира, без униформы и телефона, без фельдфебелей и офицеров! Господи, какая же тяжкая ноша эта война! Однако нам дозволено гордиться, вам и нам, вам, женщинам, совершенно иначе, ведь вы страдаете и жертвуете порой большим, нежели мы, но для нас война ужасна совершенно с другой стороны — в этом случае я всегда отсылаю собеседников к одному месту из книги Вихерта[111], которое на редкость четко и ясно объясняет это на хорошем немецком языке… […]

В принципе, любовь князя в «Идиоте» предназначена только Наташе[112], как мне думается; по-моему, это ясно уже из их первой встречи; ах, это трудно объяснить и доказать, поскольку он любит все же и Аглаю, но я полагаю, что он последовал бы за Наташей на самый край света. И есть ли в мировой литературе более захватывающая и более прекрасная сцена, чем та, когда оба: князь Мышкин и Рогожин, сидят у смертного одра любимой и Рогожин в подробностях описывает, как он убил ее. Эта сцена необычайно поразила и потрясла меня, когда я прочитал ее, еще будучи мальчиком, и всякий раз, читая и думая о ней, я переживаю все, как в первый раз. Пожалуйста, прошу тебя, вышли мне побольше Достоевского, Раскольникова и еще красный том издательства «Пипер» с короткими историями «В сумерках большого города»; собственно, это книга Альфреда, но именно она нужна мне, в ней есть еще «Кроткая» и «Белые ночи».

Наряду с такой литературой я читаю и не столь прекрасные книги — читаю слишком много и очень это чувствую, меня радует также, что я еще в состоянии реагировать на прочитанное. Как было бы чудесно, если бы вскорости я получил отпуск на полгода, я бы учился, ходил в университет, а в каждый свободный час работал бы с истинной радостью. Собственно говоря, до ноября, когда возможен очередной учебный отпуск, не так уж и далеко, всего семь месяцев, в принципе эти «пропавшие полгода» — канувший в Лету учебный отпуск — пролетели очень быстро. […]

Сегодня после обеда торговец фронтовой книжной лавки пригласил меня и еще одного товарища на чашку хорошего натурального кофе — необычайно редкое наслаждение; я принес твой пирог, чудесное белоснежное творение, который всех просто осчастливил; вот так втроем в нашей уютной маленькой столовой мы выпили восхитительный кофе, в отсутствие фельдфебеля было очень весело и по-домашнему; но в нашей беседе мы не выходили за определенные рамки, мы вообще никогда не углубляемся в суть неких по-настоящему серьезных вещей, поскольку познания моих сотрапезников все-таки весьма поверхностны; есть, конечно, какая-то «образованность», благоприобретенная из толковых газет и определенного круга литературы, но подкрепленная именно этим кругом — это как бег на месте, — который ограничивается прелестными литературными вещицами, доставляющими удовольствие, и собственным вкусом; вообще-то вкус — очень опасный критерий, он вечно сбивает тебя с толку. Помнишь одно место из «Сельского священника»[113], где священник из Торси учит юношу тому, что в принципе вовсе не важно: есть ли у того дешевая олеография с изображением святого или дорогостоящая картин. Раньше это место меня немного задевало, но теперь я точно знаю, что это действительно совершенно несущественно. Вообще-то ужасно, насколько искусство бывает иногда абсолютно ничтожным…