Я тогда как раз школу бросил.

Дурдом эта учеба, решил. И правильно решил.

Я ей говорю: не ходи к скинам, мать, они тебя убьют. «Пусть убьют! – кричит. – Вот один останешься – узнаешь, почем фунт лиха!» Смеюсь. А что такое этот фунт лиха, спрашиваю? «Так бабушка говорила твоя покойная», – шепчет, и голову так наклонила, так…

В общем, я обнял ее крепко, крепко. И так сидели.

Куда-то мои скины со временем делись. Рассосались.

Мы успели много дел наделать. Избивали черных. Нападали вечером, выслеживали, кто черный домой идет, неважно, старик, пацан или там девчонка, набрасывались, опрокидывали на землю и били. Черные – кричали. А мы ногами лупили, под ребра старались, в живот. Но не насмерть. А так, чтобы почувствовали, что не они тут хозяева. А мы. Мы!

Делись мои скины я знал, куда. Кто уехал в другой город. Кто – в Москву. Кого в тюрягу упекли, первой ходкой. Кто пай-мальчиком жопским стал, учиться поступил, и из скина – в чеснока превратился. Таких всего два было. Родичи заколдовали.

Мы выросли, мы повзрослели, и надо было сопротивляться по-другому.

Башку я брил по-прежнему. Мне нравилось ходить с голой головой.

Вот однажды прихожу в такое модное, на Большой Покровке, кафе, «Авентура» называется. На второй этаж поднимаюсь. Столики такие, как в старину, скатертями покрытые. Сажусь. «Косуху» не скидываю. Холодно. В кармане – два стольника, у матери выпросил, особо не разгуляешься, но водки можно немного заказать. Без закуски? На закуску – плевать. И так пойдет.

Заказываю. Сижу. Жду.

И тут за мой столик садится этот.

Ну, он самый.

Он. Их главный.

Это я потом узнал. Что главный он у них.

И что взрослее меня. Старше.

А тогда – гляжу, лысый пацан, бритый, ну как я.

Смотрим друг на друга. Вроде как в зеркало.

Он – на меня, как в зеркало. Я – на него.

Зырим. Таращимся!

– Еп твою мать, – он говорит так весело.

И я тоже говорю:

– Да уж.

Официантка подходит, смазливенькая. Челочка косая. И глазки косят, будто пьяненькие.

– Две водки по сто, – этот бритый говорит. – И еще устрицы. И блюдо креветок.

А сам на меня не отрываясь смотрит.

– Ты че на меня как на девку смотришь? – я его спрашиваю.

– Ничего, – говорит. – Выпить с тобой хочу, пацан. Тебя как звать?

– Петр, – говорю. – А тебя?

– Степан.

– Степан, классное имя, – говорю.

Косая Челка нам две по сто на стол брякнула, и еще два блюда звяк-звяк – одно с какими-то слизняками в раскрытых раковинках, другое – с нежными розовыми хвостиками очищенных креветок. Креветки я уже ел в жизни.

– А это че за херня? – спрашиваю пацана. И смеюсь.

– Это? Устрицы, темнота, – и смеется тоже, во всю глотку.

Так сидим и ржем, как кони, а ведь еще не пьяные.

– Тише, вы! – из-за соседнего стола кричат. – Спокойно не посидишь!

– Да, да, – мой лысый оборачивается, – извините, мы нечаянно! Вот встретились…

И точно: гляжу на него, будто сто лет знаю его.

Берем водку, он свою, я свою. Поднимаем стаканы. Сдвигаем.

Над этими, зверюгами, устрицами.

А они листочками такими зелененькими уложены.

Как венками надгробными.

– Ну, будь! – и подмигивает мне. И лысый череп лоснится. – Давай!

– Будь!

Выпиваем.

Водка терпкая такая. Будто перца туда насыпали.

Перцовка, что ли?

А, один хер.

– Ты кто?

Берет ракушки руками, пальцами выковыривает из них слизь, кидает в рот, ест меня глазами. Глаза такие сине-зеленые, светлые, прозрачные, как хрустальные, зимние, две ледышки.

– А ты кто?

– Я первый спросил.

– Не видишь – человек.

– Это я вижу. Делаешь что?

– Живу.

– Так. Понял. Надо еще выпить.

Косую Челку подозвал. Говорит:

– Тащи еще! С другом гуляем.

Моментально принесла.

Еще выпили. Я креветку вилкой подцепил. Он со смехом следил, как я вилку ко рту несу, как креветка у меня с вилки в пустой стакан падает.

– Давай руками, – давясь смехом, посоветовал. – Не чванься. Тут все свои.

Я внял его совету.

Голова радостно загудела, руки-ноги согрелись, и мы разговорились.

Жевали все, что на тарелках лежало: брюхи креветок, жесткие пахучие листья, странную серую слизь зубами, пальцами, языками вынимали из бедных устриц.

– Я? Школу бросил. На хер она нужна. Работал на всяких работах. За гроши.

– Мать? Отец?

– Мать только. Отец погиб. Брат был. Тоже погиб.

– Не свезло вам.

– Не свезло, да.

– А сейчас что?

– Политикой занимался.

Мы с ним оба поглядели на бритые лбы друг друга.

– Правый, что ли? Скин? Ты скин, да?

– Был им.

– Так. – Он потер пальцами подбородок, уже начавший щетиниться. – Свой, значит. С опытом пацан.

– Что значит «свой»? Что значит «с опытом»?

– Тихо. Спо-кой-но! – крикнул он. – Я командую парадом, понял?!

Из-за соседнего столика крикнули:

– Эй, пацаны! Хорош орать!

Он наклонил ко мне голую свою кеглю и тихо, очень отчетливо сказал:

– Я вербую тебя, понял?

– Куда? – спросил я. И выковырял ногтем сопливую невкусную слизь из серой ракушки.

– К нам, – коротко выдохнул он.

– А что вы-то делаете?! – теперь уже я крикнул.

– Ребя, ну хорош орать! – недуром заорали из-за соседнего столика.

– Революцию, – очень тихо, будто девушке на ухо, сказал он.

Мы взяли еще по сто.

И еще закуски.

Мясное ассорти.

«С бабками чувак», – подумал я о нем уважительно.

Все больше разогревалось, грелось изнутри.

– Пойдешь с нами?

Я уже тепло, влюбленно глядел на его бритый лоб, на бешеный блеск изумрудных, хрустальных глаз.

– Считай, я с вами. Программа?

– У нас одна программа. Режим свалить. Причем грамотно свалить. Четко. Режим этот волчий. И нас всех делают волками, ты понял, да?!

– Ну, свалим! И дальше что?! Дальше – как дирижировать будешь?!

– А это уже не твоя забота, Петр. Думаешь, у нас в России голов нет?

Я представил себе головы: много голов, рогатый скот, и идет на бойню.

– А мы с тобой, что, не головы, пацан?!

– И я про то же!

Мясо с тарелки исчезло мгновенно. Время текло, и мы проголодались. Молодые жадные желудки просили горячего.

– У вас горячее что-нибудь есть? – предельно вежливо спросил Степан Косую Челку. Косая Челка завертела попой под короткой юбкой.

– Обязательно! Соляночка, супчик грибной…

– Во-во! Давай, тащи супчик грибной.

Косая Челка записала себе быстро в записную книжку корявый иероглиф про супчик и убежала.

Принесли супчик.

Потом принесли второе, дымящееся, сочное, мясное что-то, я не помню уже.

Мы уже стукались над столом голыми лбами, больно, крепко, уже цапали друг друга пьяными лапами за черные кожаные плечи. Он тоже в куртке за столом сидел, не снял, как и я.

Нам было жарко, но мы нашей чертовой кожи нарочно не снимали.

– Ты-ы-ы-ы… Давай так решим… – так он мне плел, и глаза блестели. – Наш гауляйтер – классный парень, гауляйтер по всей нашей области, Игорек Шаталов. Он тебя всему научит! У нас – четкая иерархия. План четкий. Ты понял, план!

– Все идет по пла-ну, – пел я песню покойного Егора Летова, – все идет по пла-а-ану-у-у-у…

– Ты, тихо! Главное, чтоб ты понял: все тихо, нигде о нас на перекрестках не орать, если заловят – все отрицать!.. все, ты понял, все… Когда акция – все роли будут распределены, и тут надо все делать четко и быстро! В нашем деле важная хорошая реакция… и быстрота, да, быстрота-а-а-а… как на дорогах…

– Эй! – сказал я, глупо улыбаясь. – А че вы сделали такого, в последнее время, ну, важного? Ну, серьезного? А?

– Мы? – Его улыбка отразила мою. Лысое, пьяное, веселое зеркало. – Мы? Заставили губернатора освободить трех политзаключенных. Наших. Заставили! – Он сжал над столом кулак. Будто орех в кулаке крошил. – Вот так! Ты понял! Заставили!