Дважды прочтя стихотворение, ректор Клоус сказал:

— Можно мне взять его, старина? У вас ведь есть еще копия? — И он сунул листок в карман.

Теперь, когда Пол перестал ходить в столовую, он варил себе яйцо или сосиски на газовом рожке, установленном в его комнате колледжем, или уходил из дома — чаще всего с Уилмотом. Они совершали длительные прогулки по окрестностям Оксфорда, взяв с собой столь любимые Уилмотом бутерброды, которые на лоне природы съедали. Полу начало казаться, что Уилмот репетирует сцены из спектакля, в коем, на писательских подмостках, ему отведена главная роль. Об остальных участниках постановки Уилмот был весьма невысокого мнения. Хотя все это было сплошной нелепостью, монологи, которые он писал для своего персонажа — его стихи, — отличались торжественностью стиля, удивительной бесстрастностью, едва ли не отстраненностью, совершенно серьезной. Продекламировав одно из своих стихотворений — все свои стихи он знал наизусть, — он сказал: «Они ждут, что явится Некто». Он и был этим «Некто». Но еще выше себя он ставил бывшего школьного друга Уильяма Брэдшоу, Романиста Завтрашнего Дня.

— Все, что я пишу, я посылаю Брэдшоу. Его мнению я доверяю абсолютно. Если он одобряет стихотворение, я его храню, если оно ему не нравится, я тотчас же его выбрасываю. Брэдшоу Не Способен на Ошибку. Это Романист Будущего.

— А чем он сейчас занимается?

— Обучается медицине в больнице при лондонском Юниверсити-Колледже. Брэдшоу считает, что сегодня Романист обязан знать не только психологию, но и физиологию персонажей. Он питает Клинический интерес к Поведенческим Реакциям.

Саймон считал, что писать письма — значит потакать собственным желаниям, поскольку писатель пишет письма не своему корреспонденту, а самому себе. В соответствии с этим он сократил свою переписку до абсолютного минимума. За неделю до конца семестра он с курьером колледжа отправил Полу коротенькую записку. Написанная микроскопическим почерком, записка занимала в центре письма место размером с почтовую марку. Она гласила:

Часом позже за ней последовала вторая записка:

Пол явился без пяти три. Возмущенный Уилмот открыл дверь и, казалось, даже не взглянув на него, сказал:

— Ты рано пришел. Мы еще работаем. Брэдшоу, сидевший за столом, на котором были разложены машинописные тексты, поднял голову и, оживившись, улыбнулся. Это был невысокий стройный человек с очень большой головой и сверкающими глазами, взгляд которых, казалось, говорил: Не обращайте внимания на Саймона. Уилмот передал Брэдшоу листок машинописного текста. Брэдшоу прочел его, на что потребовалось не менее трех минут тикающей тишины.

— Ну, и каково твое мнение? — слегка раздраженно спросил Уилмот.

— Саймон, как я могу сосредоточиться, если ты сидишь тут и палишь в меня из револьверов?

Саймон зарделся.

Брэдшоу оторвался от текста и произнес голосом, невероятно похожим на голос Уилмота:

Брэдшоу поднял руки со стола, взглянул на потолок и расхохотался.

— Но так НЕЛЬЗЯ, Саймон, — голосом самого Саймона сказал он. — Я этого просто не вижу! Вот они в долине, вдвоем, лежат в траве, а потом один из них смотрит на небо и говорит: «Канюки». «Что ты сказал?» — спрашивает второй. «КАНЮКИ!» «За кого же эти чертовы канюки НАС принимают?»

Саймон рассмеялся — слегка смущенно, подумал Пол.

— Значит, это не пойдет, — сказал он, взяв карандаш и зачеркнув три строчки.

— Может, на этом закончим, Саймон? — сказал Уильям Брэдшоу, взглянув на стоявшего в противоположном конце комнаты Пола. — Не знаю, успел ли ты заметить, Саймон, но, похоже, у тебя гость. Быть может, ты будешь столь любезен, что познакомишь нас.

— Мистер Скоунер — мистер Брэдшоу, — мрачно вымолвил Уилмот.

Уилмот вышел из комнаты. Посмотрев на Пола, Брэдшоу сказал:

— Очень рад познакомиться. Я просил Саймона устроить нам встречу. Он показывал мне кое-что из ваших трудов. Должен сказать, мне редко попадались столь интересные произведения молодых авторов. — Он говорил так, точно сам был бесконечно старым и мудрым. — Рассказ, который вы написали о своем друге Марстоне, просто незабываем. Такой грустный и одновременно безумно смешной, особенно эпизод с собакой.

Несколько дней спустя, перед самым завтраком, Пол стоял в домике привратника Юниверсити-Колледжа и думал о том, не пройдет ли там по дороге в столовую Марстон. Пол просто любил ежедневно смотреть на него, как любил ежедневно смотреть на один рисунок Леонардо в музее Ашмола. Пока Пол бездельничал там, делая вид, что читает университетские объявления, со двора вошел ректор Клоус, который, остановившись, сказал:

— Пол Скоунер! Вас-то, паренек, мне и надо! Мне просто повезло, что я на вас натолкнулся! Хочу познакомить вас с моим молодым немецким другом, доктором Эрнстом Штокманом. Разрешите представить! Пол — Эрнст, Эрнст — Пол!

На докторе Штокмане, который выглядел немного старше большинства студентов последнего курса и немного моложе ректора Клоуса, был блейзер Кембриджского Даунинг-Колледжа.

Ректор Клоус исчез, оставив Пола наедине с доктором Штокманом, который принялся тихим, но внятным голосом рассуждать о церкви колледжа, видневшейся на другой стороне четырехугольного двора. Доктор Штокман сказал, что ее архитектурный стиль напоминает ему религиозные сонеты Джона Донна, а также некоторых немецких поэтов-мистиков, чьи стихи близки по духу произведениям Донна. Он сказал Полу, что учился в Кембридже, но с куда большей охотой поступил бы в Оксфорд, точнее в Юниверсити-Колледж, дабы получить возможность любоваться его архитектурным стилем, который, хотя и не будучи необычным, отличается спокойной уверенностью — некоей передаваемой из поколения в поколение невинностью, — кажущейся ему явлением чисто английским. Произнеся слово «английским», он многозначительно улыбнулся и добавил:

— Он напоминает мне ваше стихотворение об одном из ваших друзей — о Марстоне. Надеюсь, вы не в обиде за то, что мой друг Хью Клоус мне его показал.

Пол был польщен. Он и не предполагал, что ректор Клоус покажет его стихотворение незнакомому человеку. Он принялся с жаром доказывать, что тоже хотел бы, чтобы доктор Штокман учился в Юниверсити, ибо тогда у него появился бы друг, с коим можно поговорить о поэзии.

— Которую мои однокашники в этом колледже — университетские спортсмены — ни в грош не ставят.

Доктор Штокман сдержанно улыбнулся и пригласил Пола позавтракать с ним и несколькими его друзьями в гостинице «Митра», на другой стороне Хай-стрит.

— Думаю, вы найдете там, скажем, одного-двоих близких вам по духу.

За столом сидели несколько ухоженных, элегантно одетых молодых людей из тех, которых, как уверял себя Пол, он терпеть не мог, но которыми втайне восторгался. Он чувствовал, что не способен принимать участие в их разговоре. Его доход в Оксфорде составлял всего лишь триста пятьдесят фунтов год, в то время как доходы его соседей по столу колебались между пятьюстами и несколькими тысячами фунтов. Ныне же он вел себя еще более бестактно, чем обычно. Он рассказал историю, сути которой никто не смог уловить, и привел какую-то французскую цитату, осознав при этом, что одни слова позабыл, а другие не в силах произнести. Молодые люди, коих Пол никогда раньше не видел, погрузились в презрительное молчание, вернее сказать, в несколько презрительных молчаний. Однако от позора Пола спас Эрнст Штокман, который, хотя и будучи немцем, подхватил Полову топорную английскую фразу и обработал ее так, что та без единой зазубринки по краям точнехонько вписалась в общий разговор. Доктор Штокман сидел за столом рядом с Полом. Ближе к концу завтрака, когда все уже были навеселе, он повернулся к Полу и сказал, что ректор Клоус предрекает ему блестящее будущее, хотя, быть может, и не вполне соответствующее строгим университетским критериям.