Совершив жестокий акт очищения, арийцы ввергнут в темные долины и подземные туннели всех нечистых, которые оскверняли немецкую кровь с тех пор, как союзники и изменники нанесли нации предательский удар в спину: евреев и большевиков, декадентов, экспрессионистов, гомосексуалистов — все ненордическое будет уничтожено.

Пол не слушал больше речи Хануссена. Он видел, что этот нелепый, маленький, душевнобольной здоровяк — не что иное, как синеглазая, златовласая сила, дьявольское пламя чистого отмщения, бич для всего мира, который не принадлежит к царству его лицемерного негодования.

— Мистер Хануссен, — сказал он наконец, поднявшись с кресла, — когда мы знакомились, я забыл сообщить вам, что согласно всем вашим определениям, я — еврей.

Однако, хотя ретроспективно сей поступок казался смелым — по крайней мере, о нем можно было с гордостью поведать Уильяму и Саймону, — в тот момент он сознавал, что в жесте этом не больше смысла, нежели в плевке против ветра. Будучи англичанином, он при этом абсолютно ничего не терял, в чем и отдавал себе полный отчет, когда, выйдя из Ханусссновой

«берлоги» в демонстрационный зал, подошел к Иоахиму. Генрих, стоявший у выхода на улицу, сердечно пожал ему руку и с иронической учтивостью в голосе сказал:

— До свидания, надеюсь, скоро увидимся.

Иоахима Генрих, казалось, не замечал.

На улице Иоахим с Полом долго шли молча. Наконец Иоахим спросил:

— Ну, что скажешь?

— Мерзко, чудовищно, глупо, страшно.

— Ну что ж, таково будущее Германии и таковы люди, с которыми Генриху пришлось связаться, чтобы оказаться на стороне победителей. Наверно, отец прав, я должен стать просто торговцем кофе.

Потом он добавил:

— В нынешней Германии я, как немец, поступил бы не очень мудро, если бы сказал Эриху Хануссену, что, согласно его определению, я, вероятно, еврей. Тебе бояться нечего — ты англичанин, но моя бабушка…

— Смахивает на монашескую келью, — сказал Эрнст, стоя посреди комнаты Пола. На нем был черный костюм в тонкую полоску, через одну руку он перекинул светло-серый плащ, а в другой держал фетровую шляпу. С виду он располнел, но при этом каким-то образом казался более сухопарым. Сдержанно оглядывая комнату Пола, он улыбался с едва уловимым снисходительным удовольствием. В то утро позвонила его секретарша, объявившая, что в семь часов герр доктор заедет за Полом в пансион «Альстер» и отвезет его к себе домой обедать. У Эрнста уже имелся собственный автомобиль.

— Тебе и вправду здесь нравится? — продолжал Эрнст, глядя на покрытый потеками от дождя потолок. — А то перебирайся, если хочешь, ко мне, я ведь теперь один. Если пожелаешь, будешь целыми днями работать у меня, в более просторной комнате, никто тебя там не потревожит.

— С твоей стороны это очень любезно, Эрнст, но мне лучше работается, когда я один.

— Так вот, значит, где ты пишешь свои стихи, — сказал Эрнст, глядя на стол соснового дерева, где на видном месте лежал Полов Дневник (Пол забыл его спрятать). — Но вряд ли у тебя здесь бывают друзья. Уверяю тебя, что если ты… теперь, когда… — Он пришел в замешательство и не договорил.

— Здесь бывает только один из друзей, — сказал Пол, доставая фотографии Лотара — сделанные под большим влиянием Иоахима Ленца.

Эрнст надел очки и принялся внимательно разглядывать снимки.

— Кажется, это… э-э… лицо мне знакомо, — сказал он, как бы вспомнив о своей привычке застенчиво делать двусмысленные намеки. — Это же Лотар, да? Паренек, с которым мы бог знает когда — года три тому назад, да? — познакомились в «Трех звездах»? Я его с тех пор ни разу не видел.

— Да, Лотар.

— Значит, он бывает у тебя в гостях? Я вижу, эта комната имеет свои преимущества!

— Я привел Лотара сюда, чтобы сделать эти фотографии.

— Вот как! Ты что, берешь уроки фотографии у Иоахима? Когда мы познакомились в тот вечер с Лотаром, он произвел на меня впечатление очень славного мальчика, но в Кембридже мы звали таких, как он, скудоумными. И часто ты видишься с Лотаром?

— Мог бы и часто. Сам видишь, судя по фотографиям, он прекрасно вписывается в эту комнату. К тому же он очень славный, как ты сказал. Но глупый. Как бы там ни было, вчера он пришел и сказал, что его уволили из увеселительного пассажа и он уезжает в Штутгарт, к родственникам, которые обещали подыскать ему другую работу.

— А денег на дорогу он не просил?

— В общем-то не просил, но я ему дал.

— Как странно! Вчера вечером я видел его в «Трех звездах». Он и у меня попросил денег на билет в Штутгарт. И я тоже дал.

— Помнится, ты сказал, что ни разу его не видел.

— До вчерашнего вечера.

— Возможно, он уезжает в Штутгарт сегодня или завтра.

— Возможно! — сдержанная Эрнстова улыбка.

Направившись к выходу, Эрнст сказал:

— Ну что ж, по крайней мере ты согласился поехать ко мне обедать. Быть может, пора уже держать путь туда.

Они спустились по лестнице и вышли на улицу, где стоял изящный двухместный «Бугатти» Эрнста. Пол вспомнил, как в прошлый раз ездил с ним на автомобиле, будучи в Альтамюнде. Но тогда Эрнст взял машину напрокат. Ныне же он был хозяином, гордым владельцем «Бугатти».

Они сели в машину. Когда они отъезжали, Пол извинился за то, что не написал Эрнсту после смерти его матери. Он объяснил, что узнал об этом только на прошлой неделе, от Вилли.

Эрнст неотрывно смотрел на дорогу.

— Разве моя секретарша не отправила тебе извещение о смерти мамы?

— Если и отправила, оно не дошло.

— Придется поговорить об этом с мисс Бум.

Они подъехали к резиденции Штокманов, позади которой, в темноте, виднелись черные ветки ив, подобные искривленным железным прутьям на фоне отливающей металлическим блеском озерной воды.

Эрнст открыл своими ключами огромную дубовую дверь, и они прошли по коридору в большую центральную комнату. Все казалось точно таким же, каким было три с половиной года назад, когда Пол впервые туда вошел: на стенах — обнаженная фигура работы раннего Матисса, «Натюрморт с ирисами» Ван Гога, автопортрет по-юношески улыбчивого Десноса, массивный дубовый стол у стены, обитые парчой кресла с диваном, лестница, ведущая на второй этаж. Из-за того, что все оставалось без изменения, на своих местах, комната, несмотря на обилие дорогих вещей, казалась необитаемой. Ощущение пустоты возникало, разумеется, из-за отсутствия Эрнстовой мамы с ее серьезными черными глазами и резким голосом. Пол тщетно искал новую картину, недостающий стул, хотя бы передвинутый столик, пытаясь найти некую точку опоры, вокруг которой могла бы вращаться новая Эрнстова жизнь.

Возможно, однако, вместе с запахом пыли появились и едва уловимые признаки запустения. Несомненно, дубовые перила лестницы были отполированы отнюдь не до такого блеска, как три года назад — свидетельство того, что теперь, после смерти Ханни, у прислуги стало меньше хлопот.

Когда они допили херес, Эрнст поднялся с кресла и сообщил, что пора перейти в столовую. Пока он стоял так, слегка наклонив голову, в своей черной пиджачной паре в тонкую полоску, Полу пришла в голову злорадная мысль о том, что гробовщик на похоронах его матери наверняка походил на Эрнста.

За супом Эрнст сказал:

— Я очень тоскую по маме. Мы с ней всегда друг на друга рассчитывали. Мне сейчас довольно одиноко, потому что отец, боюсь, стал совсем беспомощным, он не способен о себе позаботиться и живет в доме, где разумеется, за ним очень хорошо ухаживают. К тому же это значит, что па меня ложится большая ответственность за дела семейной фирмы. После смерти мамы и когда заболел отец, была сплошная неразбериха, но теперь дела, кажется, идут на лад.

Пол пробормотал нечто сочувственное. Эрнст продолжал:

— Собственно говоря, лично я, по-моему, стал лучше, чем был. Теперь, когда на мне такая ответственность, моя жизнь, похоже, стала более осмысленной. Пока отец был здесь, я не мог взять на себя никакой инициативы. Однако вернемся к разговору о маме. Она очень восхищалась тобой, Пол. Она всегда жалела о том, что не смогла с тобой подружиться. Твои произведения, учитывая, разумеется, что это были всего лишь сочинения старшекурсника, она считала весьма многообещающими, хотя и довольно незрелыми.