На обед подали Belegtes Brötchen — мясо нескольких сортов с кусочками колбасы и сыра, черным хлебом и картофельным салатом. Столь скудная пища казалась вполне уместной на столе у той неподвижной и гладкой двухмерной фотоаппликации, каковой виделось Полу семейство Ленцев. Быть может, в этом доме англичане все еще оставались врагами, война продолжалась.

После кофе, как только нашелся благовидный предлог для побега, Иоахим сказал Полу:

— Пойдем погуляем в саду.

Клаус попытался было броситься за ними вдогонку, но попытку эту моментально пресекла мать. Иоахим с Полом обогнули дом и прогулялись до края сада, к берегу озера, где располагался небольшой эллинг. Казалось, Иоахима ничуть не беспокоит та атмосфера недовольства, от которой они только что сбежали.

— Бедный Клаус! Будь у мамы такая возможность, она бы вообще запретила мне с ним общаться. Она уверена, что я его испорчу. Удивительно еще, что тебе разрешили пойти с нами, Фикс! — обратился он к фокстерьеру, иронически выразив тому свое сочувствие. Казалось, оказанный Полу прием его весьма забавляет. — По-моему, они подозревают, что ты очень-очень дурно влияешь на их добродетельного сына. Видишь ли, в Гамбурге англичане славятся аморальным поведением. Вот почему в Санкт-Паули так любят английских моряков.

Когда они прислонились к ограде и взглянули на озеро, он заговорил серьезно.

— Вся моя семья, — сказал он, — сплошь коммерсанты, настоящие буржуа, кроме дядюшки-генерала, который никогда не был женат и поэтому никому не внушает доверия. В общем-то мы все равно никогда с ним не видимся. Но в один прекрасный день я намерен явиться в Потсдам и представиться. Думаю, он будет рад увидеть мои фотографии. Мама всю жизнь пытается не допустить, чтобы Клаус вырос таким, как я. А я, по их мнению, должен стать таким, как они. Но я не смогу. Нынче в Германии между старшим и младшим поколениями — глубокая пропасть.

— Да и в Англии тоже — в кругу моих друзей.

Эти слова Иоахим пропустил мимо ушей. Он смотрел на озеро с его байдарками и парусными шлюпками, и мысли его витали где-то далеко. Потом, вновь повернувшись к Полу, он сознательно сосредоточился на положении дел в Германии.

— Старшее поколение жило в довоенную эпоху, когда все ценности средних слоев общества казались незыблемыми, материальными. В Гамбурге того поколения, к которому принадлежат мои родители, немцы стремились к тому, к чему стремятся все коммерсанты — наживать деньги.

— А поражение Германии в войне что-нибудь изменило?

— Не столько само поражение, сколько то, что произошло впоследствии. Что и в самом деле сделало новое поколение столь не похожим на старое, так это инфляция. Примерно за год деньги в Германии полностью обесценились. Для того чтобы отправить письмо, нужно было наклеить на конверт марку за миллион. Чтобы купить буханку хлеба, надо было набить чемодан банкнотами и надеяться на то, что успеешь добежать до булочной, прежде чем цена буханки подскочит и купить ее будет уже невозможно. Разумеется, все это не касалось таких людей, как Штокманы, ведь у них была собственность, которая постоянно росла в цене — именно во время инфляции Ханни Штокман купила большую часть картин своей коллекции, кроме двух или трех, еще раньше привезенных, как она хвастается, из Парижа. Да и моих стариков все это не очень коснулось, хотя времена для них были трудные. Но мы, тогда еще дети, бывали потрясены, если родителям кого-то из школьных друзей нечего было продать.

Казалось, он вглядывается в историческое прошлое Германии, точно видит его на киноэкране. Потом он вновь обратился к настоящему времени.

— Новое поколение нуждается в деньгах совсем не так, как родители. Разумеется, хотя бы для того, чтобы заниматься тем, чем нам хочется, немного денег иметь мы должны. Но какой смысл постоянно копить деньги, если в один прекрасный день все они могут обратиться в ничто? Да и имущества нам много не надо. Все, что мы хотим — это жить, жить, а не приобретать вещи. А на солнце, воздух, воду и занятия любовью кучи денег не требуется. — Он опять принялся смотреть на плывущие по озеру лодки.

— А что будет, когда вы состаритесь?

— Ну… наверно, мы станем другими. Но до поры до времени все мы хотим просто жить. Быть может, потом возникнет и что-то другое. В Германии уже появились интересные произведения искусства и замечательная новая архитектура, но лучшие архитектурные сооружения — это дешевые, лишенные излишеств, простые здания, предназначенные для молодежи, не нуждающейся в домах-мавзолеях, куда люди тащат все, что сумеют раздобыть, как Штокманы свои картины.

— Но нельзя же остаться молодым навсегда.

— Именно это постоянно твердят мне родители. Но я не хочу стать такими, как они или родители Эрнста. Больше всего им хочется, чтобы я стал торговцем. А я не желаю быть кофейным мешком. И все же мои родители — люди порядочные, здравомыслящие. Они говорят, что если я интересуюсь искусством, значит, мне следует поступить в художественное училище и стать художником. Художники тоже зарабатывают деньги, и знаменитый художник может разбогатеть, как Пикассо. В Германии для художников есть очень хорошие школы, например, «Баухаус», где я купил мебель для своей квартиры.

— Почему же ты тогда не поступаешь в художественную школу?

— Как только становишься художником — если, конечно, тебе сопутствует успех, — у тебя должна выработаться творческая манера, благодаря которой ты пользуешься широкой известностью, то есть ты превращаешься в производителя определенного рода продукции, чем и славишься. Этим я заниматься не хочу. До поры до времени я хочу жить здоровой телесной жизнью, а не изготавливать стереотипные копии своей души на потребу торговцам произведениями искусства.

— Значит, молодежь, самостоятельно строящая свою жизнь, и есть та самая новая Германия? Значит, это и есть Веймарская республика?

— Да, для очень многих представителей нашего поколения это именно так. Возможно, после всех испытаний, выпавших на долю Германии, мы, немцы, просто устали. Быть может, после войны и нескольких лет голода нам, чтобы перезарядить свои жизни, как батареи, необходимо поплавать, поваляться на солнышке и позаниматься любовью. Нам нужны наши жизни, ведь мы должны прийти на место людей, которые уже превратились в покойников.

— Чем же все это кончится?

— Не знаю, быть может, чем-то удивительным — осмыслением ценностей бытия, чистого бытия, жизни ради самой жизни, нового мира, подобного новой архитектуре, но не материального. — Он рассмеялся. — А может, и вовсе не этим, может, чем-то ужасным, чудовищным, гибелью!

Он поднял руку, и глаза его заблестели так, словно он смотрел на огромный экран и видел там фильм о грядущей последней войне — о гибели всего сущего.

Иоахим предложил отправиться к нему домой, куда было всего десять минут ходьбы. Пока они шли, Пол внимательно за ним наблюдал. Иоахим был в темно-коричневом костюме, чересчур ярком галстуке и серой фетровой шляпе. Было в его наружности нечто чрезмерно цветистое, немного вульгарное, но и одухотворенное — в том числе им самим, — нечто столь теплое и сердечное, словно он приглашал созерцателей разделить с ним упоение его неизбывной жизненной силой. Он шагал, сознавая, что многие молодые люди в Гамбурге о нем слышали и им восхищаются. То был Иоахим во всей своей красе. Он сочетал позерство со скрытностью.

Одолев восемь лестничных пролетов, они поднялись в его пентхаус. Наверху Иоахим нежно взял Пола за руку и, показав на потолок под крышей пентхауса, сказал:

— Признайся, Пол, хотел бы ты, чтобы эта лестница не кончалась, хотел бы подниматься по ней все выше и выше, до самых небес?

— Наверно, хотел бы, — слегка устыдившись своих слов, но и гордясь ими, признал Пол.

Иоахим взглянул Полу в глаза — с серьезной издевкой, с тенью презрения.

— Да, наверно, хотел бы.

Он пошарил у себя в кармане в поисках ключей, а найдя их, отпер дверь квартиры и широко ее распахнул. Остановившись на несколько секунд на пороге, он, казалось, залюбовался скудной обстановкой почти пустой, продолговатой и просторной комнаты, вертикальными щелями окон, наклонным параллелограммом застекленной крыши и прозрачными голубыми тенями вдоль стен. Вдоволь налюбовавшись, он зажег, наконец, свет у входа и, насвистывая, сунув руки в карманы и сдвинув на затылок шляпу — почти перевоплотившись в уморительного чикагского киногангстера, — широкими шагами вошел в комнату. У Пола мелькнула мысль о том, что квартира похожа на съемочную площадку.