С этого момента стало понятно, что Кари либо обезумела, либо одержима, потому что бросать вызов церкви и ее Армаде мог только сумасшедший. Мэр Сеаны собрал доступных ему воинов, однако по неизвестной причине те повернулись против него. Каин да Коста спалил особняк отца и смотрел на то, как епископ спешно бежит, оставив позади прежнее богатство. Все благочестивые граждане покинули Сеану. Те же, которые не побоялись жить в новом городе, принадлежащем Кари, не боялись и Бога. Они не боялись ничего.

А вот я – боялся. Я ворочался на жесткой соломе, прокручивая в голове варианты того, как буду врать перед послом Армады и наглыми наемниками Кари, и испытывал острый страх.

Тристан Четвертый, прозванный в народе Терновником, смотрел на свои руки и видел, как на них расцветают кровавые перекрестья. Эта способность никогда не переставала удивлять – умение сочувствовать даже в воображении, погружаясь в чужие ощущения настолько глубоко, насколько это возможно. Горе было бесконечным, ошеломляющим. Сына Бога-отца распяли, гвозди пронзили драгоценное тело, а чернь лишь шумела и радовалась. Мало кто понял, кто умирает перед ними, и сейчас Терновник стал сыном Бога, переживая каждый удар, словно тот наносили ему. «Смог бы я поступить так же? Пойти на пытку ради спасения других?» – думал Тристан, глядя на сочащиеся кровью раны. Вряд ли. Ему недоставало решимости, а потому он негласно наказывал сам себя, размышляя о божественной жертве снова и снова.

Тристан делал это не в первый раз, доходя до умопомрачения, ужасаясь тому, насколько греховна его природа. Хотелось понять, почему Бог-отец отказался от милосердия и взялся за меч, чьи крестовины сияют с часовен по всему Лурду. Каждый день, следуя заветам пастыря Бэкера, он погружался в мысли о том, как несовершенен и лжив, моля о прощении.

Прежде случалось, что он мимолетно разделял чувства влюбленной девушки-горничной, щурясь от света чужого счастья, или нехитрые, повторяющиеся ощущения рабочих, строящих храм. Иногда Тристан неумышленно читал мысли других людей, если они подкреплялись сильными эмоциями. Но эти кустарные, ученические попытки наугад разобраться с непостижимым даром вскоре прекратились. Пастырь Бэкер не раз говорил, что способность читать чужие чувства, проникать в сокрытое – испытание, искус, с которым следует изо всех сил бороться. Тристан боролся. Но кипящие лавы ада казались королю близкими как никогда.

– Жуткое зрелище.

Дал Рион подошел незаметно. Лучи солнца распадались, проходя через мозаику, и разноцветный теплый свет делал церковь ласковым убежищем. Тем более странно было возвращаться сюда из видения, в которое Тристан погрузился. Раны на руках зарастали, как будто их и не было.

– Ты нарушил мое покаяние, Дал. Надеюсь, на то была причина.

– Причина в том, что тебя заказали.

– Ты пришел меня убить? – изумился Тристан, поднимаясь с колен.

– Если бы я согласился, то для убийства место отличное. Тихо, никакой охраны, ты безоружен, полностью погружен в… – Дал насмешливо подбирал слово, – в общение с Богом. Лучшего невозможно желать.

– Кто? – Король потер затекшую ногу и ощутил нехватку клинка.

Дал поймал его взгляд и положил ладони на рукояти прикрепленных к поясу кривых сабель, как бы усиливая ощущение перевеса. Однако король не опасался – если бы Дал Рион захотел отделить его голову от туловища и принести заказчику, то так бы и поступил.

– Не знаю, кто конкретно, но за заказ ответственна церковь. Они знали о тебе все, даже сколько раз в день ты ходишь облегчиться. – Убийца ухмыльнулся. – Чистая политика. Видно, после того, как Совет всенародно объявил тебя святым, стало сложно подписывать твоим именем неприятные указы. Не может же святой повышать налоги, правда? Люди не поймут. Посланник просил устроить тебе мученическую кончину. – Дал убрал руки с клинков. – Как видишь, не только святость приносит пользу. Заказчики не были достаточно информированы, чтобы знать, что у тебя друзья в гильдии убийц.

Дал Рион сильно изменился с тех пор, как Тристан видел его в последний раз. И без того хищные черты лица стали резче, тело огрубело от постоянных тренировок, длинные волосы были небрежно сколоты в пучок, напоминая прически язычников. Губы пролегли узкой чертой, постоянно изгибающейся в разнообразных усмешках. Одет он был функционально, но сохранил странный бандитский шик.

– Ты клевещешь на церковь, Дал.

– Я отказался, но другие возьмутся. Тебе стоит использовать святость как-то иначе, не только для того, чтобы уродовать себе руки и лоб. Я знаю, что святые многое могут, хотя пастыри запрещают делать это направо и налево. Тебе нужен учитель, а не самоистязание.

– Использовать силу напрасно запрещает Бог-отец. Пастыри – лишь проводники его слова, – поправил король, окончательно приходя в себя.

– Как пожелаешь, Терновник. Думаю, ты сможешь найти им сотни оправданий. Но тогда стоит просто подождать другого убийцу и занять место в потрепанных иконостасах. Где-то с краю, где никто не заметит. Что же так тебя изменило?

– Бог-отец, – сказал король и ощутил, как в душе разливается тепло. – Он указал мне, что я погрузился в мерзости жизни, указал выход, подарил вечную любовь.

– Не так уж я был и мерзок, – усмешка Риона казалась открытой и беззаботной, – но вечной любви, конечно, не обещал. Тут Бог-отец бьет мои карты влет.

– Уходи.

Убийца не настаивал. Такой, как сейчас, король ему неинтересен. Дал Рион помнил Тристана совсем другим – лихим, буйным, любопытным, готовым к риску и полным милосердия, сочувствия к слабым. В шестнадцать Тристан и Дал учились в знаменитой боевой школе Дирка, куда безродного пса Риона взяли благодаря исключительному таланту к фехтованию и стрельбе, а Тристана Четвертого, который впоследствии прославился как Терновник, – ради огрубления натуры и для обучения мастерству постоять за себя. Обе цели оказались с успехом достигнуты. Принц и нищий, закусив удила, сражались друг против друга, ни один не желал уступить. Дал хотел доказать себе, что лучше любой титулованной шишки, а молодой Терновник не мог проиграть простолюдину, как бы одарен тот ни был.

Они выбивались из сил, враждовали, дрались на дуэлях, связывались в тугой узел: где появлялся один, должен был быть и другой, ни одно достижение не оставалось неоспоренным. Любая победа Тристана встречала вызывающий взгляд ястребиных глаз Дала. Чем чаще Далу советовали усмирить честолюбие перед будущим королем, тем сильнее он противоречил. Чем больше духовники убеждали Тристана бросить недостойную гонку и показать мудрость перед простолюдином, тем менее мудро он поступал. Все закончилось, когда Тристан во время схватки так сильно сосредоточился на противнике, пытаясь понять его тактику и мысли, что вдруг оказался захвачен шквалом чужих чувств.

Расстояние между людьми, превращающее их в далекие острова, пропало. Разница между королем и наглым безродным псом растаяла. Они стали братьями, затем – чем-то большим. Тристан вдруг потерял границу между собой и другим человеком. Юношу всецело охватило искрящееся, насмешливое восхищение им самим, которое испытывал и отлично скрывал под маской задиры Дал Рион. Ярость, надменность, отчаянное желание победить, кипучий азарт и невыносимый восторг, превращающий каждое движение короля в обещание завоевать желанный приз. Тристан полностью растворился в сумасшедшей лавине юношеского, грубого вожделения. Он оказался в ловушке, выпивая эти чувства, словно вино, и совершенно от них пьянея.

Конечно, Тристан проиграл ту схватку. Споткнулся, потерял равновесие. Его ослепляла и оглушала чужая глубина. Дал вызвался отвести поверженного противника к лекарям, демонстрируя благородство. Он помогал Тристану идти и одновременно насмехался над слабостью знати, оскорблял изобретательно и без устали, но молодой король слушал не слова, а его сердце. Шальной, сумасбродный, пугающий голос ворвался в мир воспитанного церковью короля, словно штормовой ветер. Каждое прикосновение сбивало с толку. Мир стал насыщенным, влекущим, опасным, и Тристан не понимал, где его чувства, а где – чувства чужака, любящего преступать границы.