Владислав Васильевич надел пальто, шляпу.

- Я пройдусь, - кинул он вскочившей при его появлении секретарше.

Вода в Омке напоминала холодный прокисший чай. Директор СПОП брел по песку у самой кромки воды и думал: "Дойду до моста, поднимусь на него и брошусь в водоворот..."

Он поднялся на мост и, дойдя до середины его, остановился. Внизу кружились бурные, не слишком большие водовороты.

"Ты - мой навсегда..." - вновь послышался голос.

Владислав Васильевич испуганно огляделся. Но мимо текла вполне нелюбопытная толпа.

...Он позвонил в дверь, ему открыли. Он вошел. Вот и дальняя комната, тахта на прежнем месте.

"Предатель, - с грустью и любовью произнес незабвенный голос. - Мой очаровательный карьерист..."

Но на самом деле никто не проронил ни слова. В абсолютной тишине директор стоял на коленях перед тахтой, на которой лежала большая седая старуха. Она гладила его по голове страшной отекшей рукой, а Куликов, с палочкой, в женской кофте, за спиной бывшего соперника молча давился слезами.

Весной

Она таскала в карманах мармелад и имела странное выражение лица. Имя у нее было Жора.

В 1981 году она гуляла по Москве в зеленых резиновых сапогах и смотрела по сторонам, как мне показалось, с нежным внимательным восхищением. Но потом я понял, что ошибался.

На столицу обрушился май, в каменных вазах дворов стояли охапки деревьев с зелеными свежими листиками, испитые граждане торговали оглушительно пахучей (ворованной, конечно) сиренью, и на душе было пусто и радостно. И прошел этот первый ливень, когда гром грохочет, блещут молнии, струи воды наотмашь хлещут асфальт, и синий сумрак кругом, и в полной растерянности расползаются во все стороны автомобили, а потом - вдруг тишина, и солнце сверкает в стеклах, кругом роскошные лужи и сломанные ветки, а у тебя ноги промокли, рубашка прилипла и холодит спину, и ты чувствуешь себя одним целым с чирикающим воробьем, с блестящими от дождя проводами, с трещиной на тротуаре, где белеет палочка от эскимо...

Я увидел ее возле кинотеатра "Повторного фильма".

- Привет.

- Привет.

- Как дела?

- Хорошо.

- Поедем ко мне.

- Мне нужно кое-куда зайти по делу... Это недалеко отсюда...

- Я тебя провожу.

- Проводи, если хочешь.

Мы перешли через дорогу, углубились в переулки и минут через десять были перед литой чугунной оградой, за которой находился одноэтажный сине-белый особняк. Ограда и особняк показались мне сначала жутко уродливыми, но потом я присмотрелся и понял, что они прекрасны.

Внутри здания было душно, блестел покрытый лаком паркет, зеркальные, как в вокзальных ресторанах, колонны, бронзовые ручки на дверях и светильники на стенах.

Здесь полно было юношей и девушек, нарядно одетых, с черными картонными папочками в руках, с лицами многозначительными и встревоженными одновременно.

- Как тебя зовут? - спросил я свою спутницу.

- Жора.

- Ну, а я тогда - Мила.

Так мы и остались друг для друга Жорой и Милой.

- Подожди меня в коридоре.

- Нет уж, я с тобой буду.

- Мне вот сюда.

Я распахнул указанную девушкой дверь, и мы вошли в большую квадратную комнату. Деревянные скамьи посередине. У противоположной стены - помост, крытый серым шинельным сукном. На помосте рояль и сидящая за ним толстая женщина. Возле рояля стоит на широко расставленных ногах девушка в белом марлевом платье и что есть силы поет: "Калинка-малинка моя!.." - а по щекам-то текут слезы.

Я перевел вопросительный взгляд на Жору. Она достала из кармана черных плисовых шаровар новую порцию мармелада и отправила его в рот.

Забыл упомянуть, что на скамьях сидели юноши и девушки из породы тех, которых я тоже имел случай видеть в вестибюле. И вот кое-кто из них начал пристально смотреть на мою подружку и перешептываться.

- В саду ягода малинка, - верещало на сцене закутанное в марлю сопрано, - малинка!!!

Рояль вдруг смолк. Лысый мужчина в льняной измятой рубашке с коротким рукавом поднялся из первого ряда, протирая носовым платочком очки.

- Я еще частушки, - неожиданным басом сказала певица, - могу.

Лысый меня удивил. Он подскочил к помосту и, глядя на девушку в белом снизу вверх, крикнул так, что под потолком зазвенело:

- Я вас благодарю!

Мне уже начинало казаться, что я нахожусь в бело-голубом дворце целую вечность, и поэтому решил поджечь его, чтобы в пламени сгинули и паркет, и колонны, и этот застеленный серым помост, и нарядная публика с папочками...

- Муслим Каримович! - вдруг воскликнули возле самого моего уха голосом, в котором были стон охотничьего рога, алый лед и фиолетовые искры.

Я повернул голову. Стоящая рядом со мной Жора, теребя высоченный ворот синего грубой вязки свитера, облизала вспухшие, как нарывающая рана, губы и заговорила, уже гораздо тише, непостижимым образом понижая голос от лепета страдающего насморком лилипута до рулад сбитого автобусом алкоголика, очнувшегося на цементном полу морга.

Последние слова девушка произнесла таким низким басом, что у меня заложило уши.

Впрочем, я не разобрал ни слова из того, что было сказано. Однако лысый Муслим Каримович, по-видимому, главный в этом обладающем изумительной акустикой покое, Жору прекрасно понял. Всплеснув руками, он одним прыжком вскочил на сцену и, заслонив собой марлевую певицу, взвыл горестно и протяжно:

- Не-ет! Это невозможно-о! Вы - таинственный, аляповатый феномен, дикий алмаз, требующий огранки! Вам нужно на сцену, вы должны работать над собой! Зачем вам этот лохматый красавец?! Крошка, доверьтесь моему опыту: он обрюхатит вас и бросит минимум через год... Эй, пошлите его к черту! На сцену! На сцену!!!

И Муслим Каримович протянул руки так, словно призывал Жору броситься к нему в объятия.

Но она не бросилась. Вынув из кармана засахаренную и лиловую от мармелада ладошку, Жора облизала ее и, покачав головой, вышла из зала.

Она шла, хлюпая резиновыми зелеными сапогами по лужам. Тонкая шея, тяжелый затылок, птичий нос, осанка старой балерины.

- Что ты ему сказала?

Мы остановились возле куста белой сирени, над которым порхали желтые бабочки, и, пытаясь оттереть лиловые узоры с ладони, Жора пояснила:

- Я сказала, что ставлю крест на своей будущей карьере. Что хочу выйти за тебя замуж и посвятить всю свою жизнь тебе.

В сиреневом кусте возились и попискивали какие-то маленькие серые птички. С единственного балкона на желтой глухой стене ближайшего дома на нас смотрел брюхатый старик в оранжевой майке.

- У меня нет московской прописки. Я живу у знакомого в коммунальной квартире. Когда приходит участковый, я прячусь...

- Куда?

- Запираюсь в туалете и сочиняю стихи.

- Прочитай мне хоть одно свое стихотворение.

- Пожалуйста. "Как приятно в просолнченной выси гоготать, кукарекать и лаять, а потом, спустившись на землю, всё на свете огульно охаять!"

- Я очень тебя люблю.

- Я тунеядец...

- Не беспокойся, мой отец - капитан дальнего плавания. У него хватит денег, чтоб содержать нас. У отца есть дом в Ялте. Мы с тобой поселимся там. Будем ходить на пляж голышом и есть вареную кукурузу...

Однако у меня были другие намерения. Я планировал сделаться великим поэтом, а потом, конечно, покончить с собой.

Об этом, в общих словах, я и сообщил Жоре.

- Жаль, - вздохнула она и вдруг у меня на глазах начала таять...

Ветер, громыхнув жестяной кровлей, спикировал сверху. Отшвырнув бабочек, смял сиреневый куст. И рассеял прозрачное голубоватое облачко, колеблющееся в воздухе передо мною.

Я перевел взгляд на старика в оранжевой майке. У него, как, наверное, и у меня, отвисла челюсть, а глаза сделались круглыми и белыми, словно вареные яйца.

Она таскала в кармане мармелад и имела странное выражение лица. Имя у нее было Жора...

Великодушный

Сельская свадьба в полном разгаре. Во дворе на ноябрьском мокром снегу толпятся разгоряченные выпивкой и танцами парни и девки. Курят, громко хохочут. Некто Васька, приехавший из города, замечает стоящий во дворе под старой елью турник. С сигаретой во рту подходит к нему, подпрыгивает, хватается за перекладину и начинает выделывать на турнике чудеса... Смех смолкает. Парни и девки глядят на городского. Все поражены. Вдруг правая рука гимнаста соскальзывает с перекладины, и со всего размаха городской врезается в перекладину лицом. Вначале - взрыв хохота, затем сочувствующие, в основном девичьи, голоса: