Всё произошло стремительно, и то ли звенящий от напряжения глас царя, прозвучавший в ночной тишине, как призыв, то ли взъяренный и взвинченный на дыбы его конь был воспринят как знак – кормильцы на галерах подняли багры, гребцы разом ударили вёслами. И вздулись паруса! Тёмная суша оторвалась от судов почти одновременно по всей береговой линии, вокруг закипело пенистое месиво из взбитой воды и звёзд, и возникший ветер в единый миг смёл телесную оторопь.
Александр спешился, желая воочию позреть на поверженного супостата, и, когда гетайры расступились, увидел скомканное, словно тряпица, тело старика. Из разбитой и совершенно голой головы стекала кровь, а босые корявые ноги ещё царапали палубу. Однако же бича он не увидел – ни в руке, ни рядом…
Лишь папирусный свиток отчего-то катался взад-вперед.
– Где? – спросил царь и огляделся. – Где знак богов?..
Клит отчего-то забренчал щербатыми зубами, словно конь удилами:
– В челне лишь сеть дырявая…
– При нём был бич! Восьми колен!..
– Да полно, Александр, – промолвил Птоломей. – Этот плешивый старик здесь промышлял тунца…
– Я зрел в его деснице! Ищите бич!
Телохранители недоуменно оглядывались, ибо не дошлые, не чуткие, глухие к знакам богов такового не увидели, не услышали свистящего напева и хлёсткого щелчка. Но Александр в тот миг вдруг обнаружил рану, оставленную бичом: тонкая, поблёскивающая во мраке шкура Буцефала была рассечена на шее, и по вороной шерсти стекала кровь.
– Ищите же! Вот след!.. Бич божий станет моей добычей!
Обнял шею коня и тут узрел то, что искал!
Однако на его глазах деревянная рукоять раздулась, ожила и обратилась в пасть с раздвоенным языком, а плетёное тугое тело оделось в искристую змеиную шкуру. Извиваясь меж ног агемы и босых ступней гребцов, этот великий гад ползучий скользнул к борту галеры, там же обвил приподнятую гребь и в следующее мгновение растворился в блеске отражённых звёзд вкупе с веслом…
Он не замышлял похода к берегам Понта, не искал дорог в глубь земель скуфи и тем более в страны их племём – русов, древлян, полян, сколотов и прочих примыкающих к Рапейским горам, – ибо помнил наставления Старгаста. С малых лет волхв неустанно твердил об искусительной порочности и коварстве прямых путей и всячески от них оберегал. И Арис этому его убеждению вначале не препятствовал и даже иногда потворствовал, соглашаясь, мол, путь к истине тернист, и с любопытством взирал, как Александр, собрав знающих землепроходцев из числа старых гоплитов, бывших на службе у персов, странников-бродяг, мореходов и купцов, выведывал сухопутные, речные и морские ходы в незнаемые страны. Бывало, и сам, возвращаясь из Афин, привозил царю ветхие, но драгоценные пергаменты, на коих были начертаны карты торговых путей, вплоть до Согдианы, Синего моря и реки Инда, а также означены многие города, крепости, горные ущелья и теснины, доступные для конниц и верблюжьих караванов, перевалы, песчаные пустыни и прочие труднопроходимые места. Однако и ему, сведущему в архивных делах, никак не удавалось добыть указаний, где именно расположена, к примеру, сакральная столица Персии – Персеполь, и тем более свидетельств о местонахождении некой Страны городов в Рапеях, где сподобился побывать философ. А за рекою Инд и вовсе был мрак никем не знаемых, неведомых земель, однако же, по слухам, богатейших.
Покуда Зопирион топтал широкое поле близ Пеллы, оттачивая действия тяжёлых пехотных фаланг, а Клит Чёрный гонял по взгорьям лёгких гетайров, сам молодой царь вкупе с Каллисфеном и старым полководцем Парменионом прокладывал путь будущему походу, который и должен был начаться с переправы через Геллеспонт. Учитель Арис тем временем был в родном городе Стагире, возрождённом из пепла, и, вернувшись, внезапно изменил своё стороннее отношение к намерениям Александра. Он вызвался самолично поучаствовать в первом походе, причём идти советовал не на Восток, чтобы отомстить Дарию за обиды, нанесенные Элладе, а в полунощную сторону, на Понт. По его разумению, отправляясь в дальний путь, сначала следовало бы позаботиться о доме: что станет с Македонией, если оставить у себя в тылу непокорённых, своенравных и непредсказуемых варваров? Пока, мол, ищешь славы и чужих земель, свои утратишь…
Далёкий от воинского искусства, философ уподобился стратегу и предложил вторжение в Скуфь Великую, а прежде всего намеревался отнять греческие полисы Понта, много лет бывшие под её владычеством. Варвары, населяющие земли к полунощи от моря, никогда ещё не испытывали вторжений македонцев и грандиозных поражений, а потому-де не способны будут быстро оправиться, собрать союзников либо призвать на помощь персов, с коими сами часто воюют. И тогда откроется единственный прямой путь к Рапейским горам и в Страну городов, которые хоть и имеют высокие стены, но жители их совершенно не умеют воевать и защищаться, ибо по характеру прямодушны и невоинственны.
В молодые годы Арис несколько лет пробыл в Ольбии, где по велению Платона обучался у Биона Понтийского и пережил страшный набег тогда ещё неведомых на берегах Понта русов, после которого город и оказался под властью Скуфи Великой. Учитель часто вспоминал, как чубатые варвары покорили полис, и многие его примеры начинались со слов об устройстве жизни славной и цветущей Ольбии, имя которой означало Счастливая. Однако из морской пучины вышли неумолимые и кровожадные варвары, и потому Александр услышал в предложении скрытый мотив мести, замешенный с тоской по ушедшей молодости. Он считал: по этой же причине Арис чаще стал навещать свой родной Стагир, заново отстроенный после разорения его Филиппом, – будто бы сына своего искал…
Но философ опроверг всяческие догадки царя, сообщив об истинной цели похода на полунощные понтийские берега. Старый и мудрый Бион прослыл ещё и оракулом, поэтому, зная о грядущем набеге, вынес из библиотеки и замуровал в стене башни географию – некие свитки с чертежами и указанием точных мест, где хранятся святыни варваров.
Последним доводом Ариса, изменившим замыслы, стало его утверждение, будто Дарий давно прослышал о том, куда вознамерился идти молодой царь Македонии, и уже готовится встретить у берегов Геллеспонта, а скуфь не ждёт его появления в пределах Ольбии Понтийской, и сейчас там нет сколь-нибудь значительной силы, способной противостоять фалангам и конницам Александра. Варвары же давно уверовали в своё могущество, пребывают в полной беспечности и междоусобных распрях, которые затевают без причины, потехи ради.
Несмотря на осеннее, не совсем подходящее для войны время и ведомый юной пылкостью, царь оставил старых ропщущих полководцев в Македонии, поручив готовить им поход на Восток, сам же вкупе с Аристотелем да храбрым молодым Зопирионом выступил в полунощную сторону. А чтобы и вовсе ошеломить противника и ввести его в заблуждение, он двинулся путём Филиппа, словно заново повторяя покорение уже покорённой отцом и подданной Фракии. Недоумённые фракийцы не оказывали сопротивления македонцам, помня недавний разор, отворяли перед ними города, выносили дары и всячески славили молодого царя. Однако тот будто и не замечал их подобострастия и открытых ворот, велел Зопириону всякий раз облачаться в доспехи и с ходу идти на приступ, для устрашения поджигая только что отстроенные дома пригородных землепашцев. Сам же тем временем взирал откуда-нибудь с холма за действиями своего войска – война получалась увлекательной, забавной и бескровной.
И покатилась впереди слава: дескать, молодой царь чинит забавы, подражая своему суровому и беспощадному родителю, который при жизни носил прозвище Македонский Лев и жестоко подавлял бунты всех окрестных народов. Так Александр прошёл всю Фракию и, оказавшись во владениях скуфи, на берегах Понта, вздумал окончательно сбить её с толку: не тронул Тиру, обойдя город стороной, и внезапно оказался перед Ольбией.
Великая Скуфь, падкая на всяческие забавы, наблюдая за столь потешным походом, по расчётам философа, должна была и вовсе утратить бдительность, однако хора – селения окрест полиса – оказалась пустой, впрочем, как и причал в гавани, и торжище у моря. Одни лишь бездомные псы бродили между рядами, ища, чем поживиться. Вероятно, сколоты, живущие с сохи, бросили несжатые нивы и виноградники, купцы угнали свои суда за Капейский мыс, и все заранее укрылись в крепости. По сведениям философа, скуфь понтийская не имела постоянной рати – наёмных служилых воинов, кроме городской стражи, но при угрозе вторжения супостата в кратчайший срок исполчалась, ибо всякий, кто носил скуфейчатую шапку, и стар, и млад, все становились в боевой порядок. И только чада малые да глубокие старцы, кто по летам своим жил с непокрытой головой, оставались с женщинами в обозе. К тому часу лазутчики слух донесли: мол, заслыша о походе, варвары взялись за оружие и полны решимости сразиться насмерть, но крепости не сдавать. Однако на высоких зубчатых стенах не было видно ни единого защитника – всё выглядело так, ровно город вымер или затаился, дабы смутить македонцев.
