Каравана и след простыл. Ни одной повозки и ни одного брамина, кроме того, который лишился головы по вине здоровяка-наемника и теперь лежал мертвым. То там, то здесь лежали тела караванщиков и охранников. У тех, что лежали поближе, Джон заметил вывернутые карманы и оборванные портупеи. Давешний здоровяк лежал неподалеку. Его пулемета естественно рядом не оказалось. Джон спохватился и как мог проверил свои карманы. Так и есть - его обчистили точно так же, как и остальных, а не убили, наверное, потому что приняли за мертвого. Впрочем, признался себе Джон, везения в этом было мало. Через несколько часов под пялящим солнцем, без воды и пищи, не способный двигаться, он неминуемо погибнет.
В какой-то момент он даже позавидовал мертвецам, но не в характере Джона было отчаиваться и унывать. Первая волна паники и страха прошла, и энергичная натура Джона взяла свое. Глаза уже осматривали местность, ища, где можно было бы спрятаться в тень и переждать дневное пекло. Подходящее укрытие обнаружилось среди нагромождения небольших камней метрах в ста от того места, где он лежал. Между камнями было что-то вроде канавы, и Джону оставалось надеяться, что она достаточно глубока, чтобы в ней можно было спрятаться от солнца. Добраться до намеченного укрытия оказалось не так-то просто, если учесть, что Джон мог использовать лишь руки, чтобы ползти. Сделавшееся непослушным тело приходилось сначала приподнимать на локтях, а потом рывком бросать вперед. Когда он выполз на каменистую поверхность, стало еще тяжелее. Волочащиеся безвольные ноги постоянно за что-нибудь цеплялись, руки мгновенно покрылись ссадинами и порезами, а грудь тупо болела от ударов о жесткие камни. Когда Джон, наконец, оказался в благословенной тени, силы совершенно покинули его, и он погрузился в сон, больше похожий на обморок.
Разбудили его пронизывающий холод и близкие шорохи, доносившиеся откуда-то неподалеку. Вновь было темно, но теперь по совершенно иной причине. День давно уже сменила ночь. Шорохи послышались снова, затем раздался хруст щебня под чьими-то осторожными шагами. Совсем близко зазвучали приглушенные голоса, но ни двигаться, ни отвечать или как-то иначе подать знак, что он все еще жив, Джон уже не мог. Легкие будто были наполнены водой, и он еле дышал, а голову в висках до боли стягивал холод.
Что происходило дальше, он воспринимал довольно смутно. Джон чувствовал, что его приподняли с земли. Нахлынувший поток холодного ветра на мгновение взбодрил его и он успел понять, что его чем-то укрывают, а потом несут. Убаюкивающий ритм колышущегося ложа вновь погрузил его в забытье, и, очнувшись в следующий раз, он уже ощущал окружающее его тепло и желтый, приятный свет, пробивающийся сквозь смеженные веки. Свет что-то загородило, и Джон приоткрыл глаза. Прямо над ним склонилось сморщенное лицо старика, обрамленное космами седых волос. Голову Джона кто-то бережно приподнял, и его губ коснулся край глиняной чашки. На кожу повеяло горячим, а в ноздри проник терпкий запах травяного отвара. Джон приоткрыл губы, и в рот немедленно полилась густая кашицеобразная субстанция. Едва она коснулась языка, он ощутил насколько горькое и отвратительное это варево, но выплевывать его было уже поздно. Он вынужденно тяжело сглотнул, пропуская кашицу внутрь себя, и последовавший за этим приступ рвоты едва не вывернул внутренности наизнанку. Джон шире раскрыл рот, чтобы вздохнуть, но на грудь ему легла чья-то рука, успокаивая, откидывая его обратно в постель. В глазах вновь потемнело, и Джон стал ощущать, как проваливается куда-то вниз. Там, наверху, где он только что был, осталось его бедное измученное тело, а внизу, прямо под ним разгорался какой-то бледный свет, постепенно обступающий его со всех сторон. Ощущение времени и пространства для Джона исчезло, и он повис посреди пустоты, готовый уцепиться за все, что угодно - за боль, страдание, любой звук, любой отблеск, лишь бы получить какую-то точку отсчета сейчас и здесь в этом бледно-сером ничто.
Наверное, у него все же осталось какое-то из чувств или, быть может, это его новое состояние вне тела было наделено новым, доселе неведомым чувством, потому что нечто, не похожее ни на звук, ни на свет, но что-то иное, неописуемое человеческими словами, он смог воспринять. Это нечто было отдаленно похоже на некий зов, но выраженный не в звуке, это была скорее чистая эмоция, воплощенная в призыв, наполненный отчаянием, страхом и болью. Может быть, это его оставленное тело доносит до него болезненные корчи - пускай так, но Джон готов был терпеть невыносимую боль и телесные муки, лишь бы вновь вернуться в материальный мир. И едва он со всей силой захотел этого, откликнувшись на зов, тот пронизал его насквозь, и Джон внезапно понял, что вновь обрел телесную оболочку...
В глаза ударило ослепительное солнце, и вместе с ним его обступил душный, осязаемо плотный воздух. Вокруг, вне поля зрения, что-то оглушительно ухало и хлопало. Какофония звуков, ослепительный свет и весь тот сонм сопутствующих ощущений повергли Джона в шок. Он не понимал, где оказался и что происходит вокруг. Та боль и тот страх, который он воспринял незадолго до этого, все еще ощущались им, и это подвигло Джона, заглушив неразбериху изголодавшихся по ощущениям чувств, наконец-то попытаться понять происходящее.
Оказалось, он сидит на песке, упершись спиной в колесо повозки, оглобли которой пригнул к земле мертвый брамин. Перед ним лежит гроздь рассыпанных патронов к дробовику и мало того, его правая рука сжимает обрез двустволки, а почему-то дрожащая левая почти смяла зажатый в ней дробовой патрон. Грохот и хлопки оказались выстрелами, сливающимися в отчаянную перестрелку. Пули свистели над головой, впивались в борт повозки, за которой он сидел, и взрывали фонтанчиками песок справа и слева. Искать ответ на вопрос, как он очутился здесь при подобных обстоятельствах, было некогда, потому как прямо на него, размахивая увесистым мачете, несся здоровенный детина, облаченный в грубые кожаные доспехи. Его крепкие белые зубы блистали в оскале на широком загорелом лице, а космы заплетенных на концах в косички волос развевались в стороны от стремительного бега. Мачете со свистом рассекало воздух, и не было никакого сомнения, что оно не замедлит своего движения даже когда отхватит Джону голову. А это мгновение неумолимо приближалось.
Растерянность Джона моментально испарилась, пальцы умело перехватили зажатый в них патрон, и ловким, отработанным за многие годы движением вогнали в казенник двустволки. Перехватив освободившейся ладонью ложе ружья, Джон привел его в боевое состояние, клацнув затворной коробкой, и одновременно взводя курок. К тому времени тень громилы полностью накрыла Джона, и на фоне яркого солнца он мог видеть лишь почти черный силуэт врага. Зажав мачете обоими руками, здоровяк размахнулся, выгнувшись чуть назад, и показавшееся из-за макушки его головы солнце осветило напряженные мышцы рук и мощную грудь, укрытую кожаными пластинами. Устремленные на Джона глаза горели в темноте глазниц предвкушением крови, а губы изогнулись в презрительной ухмылке. Джон вскинул ствол ружья и, практически не целясь, выстрелил. Плотный заряд дроби начисто снес ухмылку и глаза вместе с половиной головы нападавшего. Казалось, само солнце на мгновение забрызгал густой сироп из крови и мозгов. Все еще удерживая мачете высоко занесенным над головой, громила покачнулся и тяжело упал навзничь.
Джон торопливо извлек из ружья стреляную гильзу, затем поднял с земли два патрона и вновь зарядил ружье. Только после этого он сделал попытку подняться на ноги и осмотреться. В тот момент ему даже в голову не пришло удивиться тому факту, что ноги вновь его слушаются, как и прежде. На секунду приподняв голову над краем повозки, Джон наметанным глазом практически мгновенно смог оценить обстановку. Небольшой караван из трех повозок застрял посреди пустоши, и его защитники отчаянно отбивались от наседавших бандитов. Передняя повозка была перевернута, застопорив движение остальных. Бандиты обстреливали караван, укрывшись за камнями, а тот громила, что напал на Джона, вероятно, каким-то образом смог обойти защитников каравана с тыла. Было очевидно, что караванщикам долго не продержаться.
