Однако организованные попытки уничтожения этой не столь осязаемой формы самоутверждения чернокожих начали предприниматься лишь постепенно, в последующие годы. Пока же белые горожане довольствовались эпизодическими неорганизованными акциями устрашения – налетами на «негритянские притоны» во время выступлений джаз-бэндов или разгоном слушателей уличных концертов. Попытки закрыть известные «негритянские кабаки» на Франклин-Стрит якобы за «антисанитарию», предпринимавшиеся в 1896 году во время очередной эпидемии ветряной оспы, оказались безуспешными[222]. А с открытием двух Сторивиллей в 1898 году появилась надежда на то, что черную джаз-культуру можно изолировать, убрать подальше от глаз респектабельных новоорлеанцев. Во время первого этапа городских реформ все неприличное и нарушавшее принятые нормы если не уничтожалось, то удерживалось в определенных границах[223].

Но контролировать джаз, как и проституцию, было непросто. Через несколько месяцев после открытия Сторивилля, после начала Испано-Американской войны, Бадди Болден со своим ансамблем играл на верфи у Сент-Луис-стрит, провожая полк чернокожих солдат на Кубу. Когда корабль отходил от пристани, ансамбль – с присущей ему экспрессивностью – играл «Home, Sweet Home». И от этой музыки солдат охватила такая ностальгия, что они попрыгали с борта в воду и поплыли к берегу с инструментами в руках. «Говорю вам, так и было, – вспоминал один музыкант. – Парни не выдержали, попрыгали в воду прямо с борта. Потом в реке целую неделю банджо и скрипки плавали»[224].

Конечно, эта история может оказаться отчасти гиперболизированной, но она говорит о силе музыки Болдена, о ее способности нарушать установленный порядок, пришедшейся не по нраву сильным мира сего. Говорят, что после этого случая духовым оркестрам Нового Орлеана навсегда запретили исполнять «Home, Sweet Home» – в джазовом стиле или любом ином. В конце концов, эта песня едва ли помогала убедить юношей покинуть родной дом и отправиться на верную смерть за отечество.

Тогда же, в последние годы XIX века, в Новый Орлеан прибыл еще один чернокожий[225] – чуть старше Болдена – с собственными опасными бунтарскими идеями. Роберт Чарльз не был громкоголосым и эффектным музыкантом: знакомые описывали его как тихого, скромного интеллектуала. Но этот бывший железнодорожный рабочий из Миссисипи не собирался молча терпеть притеснение своей расы. Уже вскоре он бросил белому истеблишменту вызов – гораздо более откровенно, чем Болден, – и на многие годы изменил межрасовые отношения в Новом Орлеане.

Роберт Чарльз. Джин Стоун, издательство Луизианского государственного университета

ТЕМНЫМ ЖАРКИМ ИЮЛЬСКИМ ВЕЧЕРОМ в 1900 году двое чернокожих мужчин тихо сидели на крыльце дома на Драйадес-стрит в рабочем районе Нового Орлеана. Было почти одиннадцать, и сидели они там уже давно. Мужчины надеялись навестить подруг, живших по соседству, но были вынуждены вести себя осторожно. Девушки снимали комнату у белой домовладелицы, которая явно не собиралась пускать в дом ночных гостей, и уж тем более чернокожих ухажеров своих постоялиц. Поэтому мужчины выжидали, когда в гостиной дома погаснет свет[226].

Тридцатичетырехлетний Роберт Чарльз и его друг Ленард Пирс, много его моложе, жили в одной комнате в доме на Четвертой улице, всего в паре кварталов оттуда. Они знали друг друга много лет и, возможно, даже приходились друг другу кузенами, но съехались лишь недавно. Месяц назад Чарльз потерял работу на лесопилке и после долгих скитаний по дешевеющим раз от раза комнатушкам убедил друга взять его соседом, предложив разделить плату за жилье. Пирс, тоже безработный, давно хотел съехать от своих разведенных родителей и с радостью принял это предложение. К тому же Чарльз был хорошим, уживчивым соседом. Интеллигентный, начитанный, он всегда держался с элегантностью[227], которую подчеркивала хорошо скроенная одежда и неизменная черная шляпа-котелок. Большинству знакомых Чарльз казался человеком миролюбивым, но некоторые друзья замечали, что его добрый нрав скрывал затаенную обиду. Он был возмущен положением чернокожих в Новом Орлеане 1900 года, и несправедливость, царившая вокруг, распаляла в нем злость.

Разумеется, у его негодования имелись конкретные причины. В то время не нашлось бы чернокожего, которому удалось избежать лицемерия и унижений, но Чарльз повидал на своем веку много больше прочих. Он родился вскоре после окончания Гражданской войны, в семье фермеров-издольщиков в провинциальном городке Пайн-Блафф, Миссисипи[228], и своими глазами видел, с какой жестокостью после провала Реконструкции на Юге насаждалось превосходство белой расы. В 1883 году, во время выборов в родном округе Копия, молодой Роберт с семьей был вынужден бежать и долго прятаться в лесах от банд белых мародеров, пытавшихся влиять на результаты выборов, терроризируя всех чернокожих, кто решится голосовать. Одну афроамериканскую церковь спалили дотла, и многих лидеров черной диаспоры силой выволокли из домов, угрожая линчеванием, если они посмеют вмешаться.

После тех нечестных и жестоких выборов многие чернокожие покинули округ Копия. Среди них был и Роберт Чарльз. Он перебрался в Виксбург в тридцати милях оттуда и нашел работу на Луивилльско-новоорлеанско-техасской железной дороге. Но и там дела его не ладились. В мае 1892 года Чарльз ввязался в перестрелку, повздорив с белым стрелочником из-за украденного пистолета[229]. Никто не пострадал, но Чарльз понял, что в Миссисипи чернокожий не имеет права стрелять в белого, даже если его провоцируют. Он был вынужден скрыться и долго скитался по штату под именем Кертиса Робинсона.

В конце 1894 года он попал в Новый Орлеан. По-прежнему скрываясь под чужим именем, он подрабатывал рабочим и сезонным подрядчиком, нанимая других черных новоорлеанцев работать на сахарных плантациях за городом. Другим источником его доходов было распространение брошюр Международного Миграционного Общества, организации, помогавшей чернокожим жителям США эмигрировать в Африку. Сам Чарльз присоединился к этому обществу в мае 1896 года и даже оплатил плаванье в Либерию[230]. Неизвестно, что заставило тридцатилетнего мужчину задуматься о таком решительном шаге, но скорее всего дело было в отношении к чернокожим в Новом Орлеане 1890-х.

Покинув сельские районы Миссисипи, где процветал расизм, Роберт Чарльз оказался в Новом Орлеане в тот самый момент, когда по накалу борьбы за превосходство белой расы этот город сравнялся с остальной территорией Юга. К концу 1890-х – как подтвердили бы Гомер Плесси, Бадди Болден, да и любой чернокожий новоорлеанец – законы Джима Кроу сделали некогда толерантный город гораздо более похожим на другие, жестко сегрегированные города Юга. Время, когда Чарльз вступил в миграционное общество, оказалось знаковым[231] – это произошло всего через месяц после выборов в правительство Луизианы в апреле 1896 года, когда напряженность расового конфликта в Новом Орлеане достигла новой критической точки. Именно тогда Чарльз начал распространять брошюры и планировать побег в Либерию. Тогда же он перестал выходить из дома без пистолета в кармане. Двадцать третьего июля 1900 года, когда он сидел на крыльце дома на Драйадес-стрит с Ленардом Пирсом, ожидая, когда погаснет свет, пистолет тоже был при нем[232].