– Я усиленно пытаюсь ее отговорить от статуса любовницы, неужели она так сильно нравится мне? Что в ней особенного? – глотнул чай Герман, стоя в косяке двери, глядя на Сашу, которая все еще старательно выписывала что-то на листе. Мысли ждали еще пятьдесят коньяка, а он закусывал предыдущую порцию чаем.

В кабинете определенно стало теплее: зацвела дубовая мебель, в окна билось солнце, прилетели птицы и облюбовали полупрозрачный тюль. Стоило Саше что-то сказать, и свежий ветер весны начинал гулять по помещению.

Солнце жарило так, будто хотело сжечь стадион дотла, еще до начала корриды. Время от времени Тино собирал пот языком со своих губ. Соленый, он заставлял его поверить, что это происходит действительно с ним, коррида, о которой так часто рассказывал ему отец, вот она, под его ногами. Жара и песок, как летом на пляже в Гандии, куда они обычно выбирались в июле, во время отпуска родителей. На пляже спасало море. Здесь спасал бинокль, в который он то и дело прятался, перебираясь с его помощью под тень в ложе почетных гостей, под вуаль к юной герцогине, сидел там до тех пор, пока у рук оставались силы содержать склад призм и линз.

«Сколько можно писать? Она совершенно не думает о том, что мне придется это читать. Ох уж эти театралы, режиссерам абсолютно плевать на тех, кто будет смотреть их спектакли, как будут смотреть. Одну-две звезды в постановку, и все, зрители придут как миленькие, будут хлопать по окончании и дарить цветы. Как ее теперь остановить?».

Удалился, снова вышел из ее жизни, обратно на кухню. Подлил себе еще чаю, скинул рубашку, вернулся. Снова встал на посту. В этот раз Саша окатила меня взглядом, словно сходил в холодный душ. Это было секунду, не более. Белое пятно в виде моего голого торса отвлекло ее от занятия, но не больше, чем чистый лист. Похоже, в жизни ее встречались белые пятна и поинтереснее. Сколько их еще будет в ее жизни? Таких белых пятен? Мое лишь одно из них. И похоже, уже было, две секунды, до свидания! Следующий. Черные дыры, белые пятна. Она снова бросилась заполнять белые пятна черными дырами. Лист покрывался аккуратными буквами. Он вернулся на кухню, надел рубашку. «А теперь представь, что между вами все уже было, все произошло. Ты покорил, ты взял, ты успокоился, отключил инстинкты и можешь заняться делом, доктор».

Иногда Тино закрывал глаза от солнца и слышал голос своей училки по литературе, которая была без ума от корриды:

«Арена, словно большие песочные часы, была уже истоптана тысячами ног, будто вечерело на пляже. Море волновалось все сильнее, и отдыхающие ушли, только пара теней все еще резвится не песке. Они ничего не боятся, ни шторма, ни смерти, но дорожат жизнью. Их бой походил бы на игру, если бы не кровавое пламя костров, как на холстах Гойи, он походил бы на притчу, если бы не части тел, которым никак не найти душу, как на полотнах Пикассо, он походил бы на театр, если бы не Дали с картиной «Всадник по имени Смерть». Где скелет тореадора верхом на костлявой лошади штурмует крепость. Смерть в образе дохлой клячи, бык – каменной неприступной крепости. Матадор намерен ее штурмовать, чувствуя, что сидит верхом на смерти. Вдалеке из-за толпы в образе тучи виднеется радуга, символизирует любящую женщину, она верит, что все закончится хорошо.

– А что это был за маскарад?

– Вы про голого мужика? Еще один чистый лист. Боялся, что вам бумаги не хватит для сочинения. Мне показалось, вы не заметили, – застегивал рукава Герман.

– Вы когда-то занимались спортом? – задумчиво прилепила конец ручки к губам Саша.

– А что, заметно?

– Заметно, что перестали.

– Это логично, когда что-нибудь начинаешь, сразу же что-то перестаешь. Замещение интересов.

– По-вашему, для женщины увидеть голого мужчину – как начать жизнь с чистого листа?

– Разве нет?

– А если он уже женат, какой же это чистый лист.

– Так листов много, переверните страницу.

Герман взял со стола четки и начал их перебирать, подбирая нужное слово. Скоро пальцы его нашли. Иногда только моторика могла сдвинуть тишину с мертвой точки. Именно поэтому иногда он прописывал свои мысли от руки. Мелкая моторика нужна не только детям, чтобы раньше начать говорить, но и взрослым, чтобы просто начать. Но тишину сломала Саша, вслед за листочком она подала и голос:

– Вот, все что получилось.

Герман взял кипу и посмотрел на рукопись.

– Изучаете почерк?

– Характер.

– Ну и как характер?

– Есть. И много. Ей достаточно легкого сквозняка, чтобы раздуть скандал. Со стороны этот пожар, в который она то и дело подбрасывает обиды и оскорбления, похож на конец отношений, на самом деле для женщины это только повод обратить на себя внимание, повод, чтобы прижали покрепче, держали и не отпускали. Проверка связи.

– Дело говоришь. Чего нет?

– Лицемерия. Довольно странно для актрисы.

– Этого у меня достаточно. Стоять у зеркала – уже лицемерие, не говоря уже о макияже перед спектаклем. Столько краски. Особенно если сказка.

– Братья Гримм, – сострил Герман. Шура красиво рассмеялась. В комнате стало светлее.

– А что о душе?

– Душе нужен дизайн.

– Хорошо, хоть не ремонт. – Значит, я по адресу, как известно, психолог – дизайнер души.

– Уже доверяете?

– Ну раз я все еще не ушла.

– Вот после таких ответов и начинаешь верить в женскую логику. А потом, бац! И неувязочка.

– Что-то личное? Обожаю личное. Это повышает уровень доверия в крови.

Здесь довольно уютно для кабинета. Хотя сначала было немного не по себе, – показала ямочки на своих щеках Саша.

– Я вам предлагал коньяк.

– Стараюсь обходиться без.

– Кабинет не кухня, но даже там всегда сначала не по себе, пока чаю не нальют.

– Или холодильник не откроют, – у Саши поднималось настроение.

«Потолок надо бы побелить», – следил за ее настроением Герман.

– Там люди хранят все самое дорогое. Из того, что портится в душе. Кстати, как там на кухне?

– Как обычно, пока не начнешь готовить.

– А вы готовите?

– А вы?

– Я нет. Мне некогда. Но если надо, я смогу подорваться. Когда я долго на кухне, мне кажется, что это не я, а она меня готовит. Пока еще не научилась получать от кулинарии радость.

– А надо бы.

– Вы считаете?

– Надо уметь радоваться жизни.

– Надо, но не с кем. Радоваться одной не получается – принимают за сумасшедшую.

– Нужно попробовать, получить роль, сыграть. Мне кажется, Хуана более интересная роль.

– Почему?

– Хуана – это стадия следующая, после Виктории. Просто Виктория оказалась умнее. Вроде тех быков, что не хотят играть в корриду. Их обвиняют в лености, равнодушии и уводят с арены обратно в стадо.

– Смеетесь.

– Нет. Только одна неувязочка. По сюжету Хуана некрасива. А знаете почему? Потому что любовница – это некрасиво.

«Как он глубоко копает, как точно, как тонко, как больно, режет скальпелем без анестезии. Мерзавец».

– Вы мстите мне за педиатра?

– Да ну, просто драматизирую. Вам не кажется, что любовница – это сценический образ. Она пытается образумить, публика, что жена. То пустые кресла, то аншлаг. Любовница режиссера не вы, а постановка.

– Надоедает все, что не меняется, люди должны меняться, с ними должны происходить метаморфозы, иначе они начинают доставать, и потом их просто перестают замечать.

– Как говорит наш режиссер, хотите, чтобы вас заметили, выберите правильно место.

– Ме-та-мор-фо-зы, – по слогам произнесла Шура. – Какое поэтичное слово, сколько в нем заложено.