На практике этот идеал принимает разнообразные формы. Что касается внешней политики и дипломатии, то в них он выражается двумя путями. С одной стороны, в убеждении, что сила или угроза силы — основные средства переговоров, а с другой — в теории, что государственные соображения или нужды государства выше всех религий и философий.

Следовательно, немецкая политика является в основном «политикой силы». Как я ранее отметил, немецкая дипломатия отражает эту военную концепцию. Для немцев кажется важнее внушать страх, чем доверие, а когда, как неизменно случается, напуганные страны объединяются для защиты, они жалуются на «окружение», совершенно не замечая того, что их собственные методы и угрозы вызвали эту реакцию.

Характерной чертой военной политики является то, что профессор Моуат назвал «дипломатией неожиданности». Из всех форм дипломатии эта, несомненно, самая опасная. Теоретически она обоснована тем, что она демонстрирует силу, вызывает смущение и, таким образом, увеличивает давление. Практически она оправдывается тем, что она сразу дает какое-то приобретение. Классический пример дипломатии, основанной на неожиданности, дал граф Эренталь во время захвата Боснии и Герцеговины в 1908 г. В тот момент это был в высшей степени успешный маневр, но он оставил за собой страх и обиду и в конце концов привел к гибели Австро-Венгерской империи. Другие примеры этой внезапной или неожиданной дипломатии можно наблюдать в недавнем прошлом. Немецкие дипломаты часто обращаются к такому методу переговоров. В сущности это — военный метод.

Можно утверждать, что искусство переговоров, будучи штатским искусством, может играть лишь небольшую роль в государстве, находящемся под господством военных идей. Несомненно, что внешняя политика Германии всегда склонна была быть лишь придатком к «политике силы» и что в Германии генеральный штаб часто оказывал большее влияние на политику, чем министерство иностранных дел. Несомненно, вера немцев в принцип единоначалия и тенденция к сосредоточиванию власти в руках одного человека помешали немецкой дипломатии приобрести то чувство принадлежности к корпорации, ту технику и ту независимость, которые наблюдаются в соответствующем учреждении Великобритании. Но остается фактом, что, несмотря на все недостатки, немецкий дипломатический и консульский аппарат чрезвычайно хорош, что он состоит из компетентных и честных людей. До войны немецкие послы обыкновенно выдвигались из рядов профессиональных дипломатов, а поэтому они имели более ясное представление об интересах всей Европы в целом и более чуткое понимание иностранной психологии, чем бюрократы в Берлине. Почти трагично читать доклады и мемуары этих дипломатов и наблюдать, как часто император и его канцлеры отвергали или ложно толковали их советы.

Нельзя сказать, что дисциплина и преданность немецких дипломатов такие же, как у дипломатов других стран. Бисмарк первый ввел систему, при которой секретарями немецких посольств за границей назначались лично им выбранные агенты, задача которых была шпионить за послом. Эта система была возведена в искусство Фрицем фон Гольштейном, который за долгий срок своего влияния на Вильгельмштрассе опутал весь немецкий дипломатический аппарат сетью подозрений, зависти и интриг. Благодаря этому почти помешанному бюрократу высокие принципы и мудрые суждения старших немецких дипломатов так часто были бесполезны. И даже после исчезновения Гольштейна князь Лихновский жаловался, что его попытки предупредить свое правительство о вероятных результатах германской политики в 1914 г. были ослаблены другими секретными донесениями, посылавшимися в Берлин членами его же посольства.

Можно сказать, что немецким дипломатам никогда не давали возможности проявлять себя. Их умеренность толковалась в Берлине как слабость или робость; их благоразумные советы отбрасывались как негерманские; на их прямоту смотрели с подозрением. Неудивительно, что многие из лучших немецких дипломатов уходили в отставку с озлоблением и презрением.

В течение последних 60 лет французская политика руководилась исключительно страхом перед ее восточным соседом и, таким образом, была более последовательна, чем политика любой другой великой державы. Глаза всех французских дипломатов устремлены на «голубую линию Вогез»[67], а вся их политика направлена на то, чтобы защитить себя от немецкой опасности. Эта постоянная озабоченность делала французскую политику связанной и негибкой.

Французская дипломатия должна была бы быть лучшей в мире. Она имеет долгую традицию, у нее были такие идеальные дипломаты, как оба Камбона, Жюссеран, Баррер и Вертело. Она обслуживается людьми с удивительным умом, большим опытом и огромным обаянием. Французы соединяют тонкость наблюдения с особым даром ясной убедительности. Они благородны и точны, но они нетерпимы. Средний француз так уверен в своем интеллектуальном превосходстве, так убежден в преимуществе своей культуры, что часто ему трудно скрыть свое раздражение варварами, населяющими другие страны. Это обижает.

Сосредоточение своего внимания на одной политической линии временами не дает французам возможности наблюдать за событиями, лежащими вне их ближайших интересов. Все дипломаты неизбежно должны прежде всего блюсти интересы своих собственных стран, но для французов интересы Франции настолько подавляют все остальное, что они многих явлений просто не видят. Кроме того, их страсть к логике, юридический склад их ума, их крайний реализм и недоверие к эмоциональности в политике не дают им возможности понять мотивы, чувства и часто мысли других наций. Их восхитительная интеллектуальная целостность дает им повод считать неискренними все путаные высказывания менее ясных умов, и они часто проявляют раздражение и высокомерие в то время, когда необходимо лишь быть немного более снисходительным. Таким образом случается, что французская дипломатия с ее замечательными возможностями и прекрасными идеалами оказывается безуспешной, а, кроме того, профессиональные политики не всегда предоставляют профессиональным дипломатам достаточную свободу действия.

Постоянство французской дипломатии резко противопоставляется подвижной дипломатии итальянцев. Итальянская система исходит из традиций итальянских государств эпохи Возрождения и не покоится на приемах честной торговли, или на политике силы, или на логике, выдвигающей определенные цели. Она более чем оппортунистична, она основана на беспрестанном маневрировании.

Цель внешней политики Италии состоит в том, чтобы путем переговоров приобрести большее значение, чем это соответствует ее собственным силам. Таким образом, итальянская система противоположна немецкой системе: вместо того чтобы основывать дипломатию на силе, она силу основывает на дипломатии. Она противоположна французской системе: вместо того чтобы стараться обеспечить постоянных союзников против постоянных врагов, она считает, что друзей и врагов можно легко переменить. Она противоположна английской системе, так как вместо солидных достижений она ищет лишь немедленной выгоды. Кроме того, ее понимание равновесия сил отличается от английской концепции. В Великобритании эта доктрина понимается как сопротивление любой стране, пытающейся господствовать в Европе; в Италии на нее смотрят, как на такое равновесие, при котором ее сила будет решающей.

Итальянские дипломаты сделались мастерами искусства переговоров. Их обычный метод состоит в том, чтобы сначала создать плохие отношения с той страной, с которой они хотят договориться, а затем предложить «хорошие отношения». Перед началом таких переговоров они заботливо запасаются тремя козырями: во-первых, они провоцируют среди итальянского народа чувство обиды и ненависти, во-вторых, они находят какую-нибудь зацепку против страны, с которой Италия готовится вести переговоры, и, в-третьих, они требуют каких-нибудь уступок, которых они и не надеются получить и которых они в сущности не хотят, но взамен которых другая страна вынуждена будет что-нибудь предложить. В ходе переговоров прибавляются другие подобные приемы. Если переговоры заходят в тупик, делается намек, что такие же переговоры могут быть начаты с другой страной. Иногда переговоры ведутся одновременно с двумя враждебными странами. Так, в 1914–1916 гг. Италия одновременно торговалась со своими союзниками и с их врагами относительно того, сколько смогут первые заплатить за ее нейтралитет, а последние — за помощь. Последние имели возможность предложить более высокую цену.