…Наташа вздрогнула и сбилась в подсчете квадратиков.

— Посмотри, что там? — сказала Люба. Сама она не могла оторваться от листа со своими квадратиками: как раз в это время машины шли особенно густо.

Наташа оглянулась. Белый столб медленно оседал, словно растворяясь в воздухе. Посреди ледяного поля голубела обширная полынья. Ударил новый взрыв. Через несколько секунд еще… Потом еще… Это было похоже на бомбежку, мрачная память о которой сохранилась с младенческих лет. Только сейчас не было того отвратительного ощущения панического страха…

Полынья ширилась после каждого взрыва, и вот уже голубая полоса перехватила все русло от ряжевой стенки до самого левого берега. А вертолет продолжал свою работу…

— Надька бежит,— сказала Люба.

И Наташа спохватилась. Она запоздала с часовой сводкой-Поспешно пересчитала строки и квадратики на Любином листе. За три часа, с начала перекрытия, Люба заполнила двенадцать строк, и в тринадцатой строке стояло семь перечеркнутых косым крестом квадратиков.

Тысяча двести семьдесят машин. Две тысячи пятьсот сорок кубометров камня уже сброшено в майну.

Надя лихо, не обращая внимания на быстро идущие машины, перебежала обе дороги и едва не угодила под груженый самосвал. Шофер притормозил и, высунувшись из кабины, погрозил Наде кулаком. Надя, не останавливаясь, что-то крикнула ему через плечо. Наташа даже подивилась: она не предполагала такого служебного рвения у своей подруги.

Наташа спустилась с оголовка и побежала навстречу.

— Тысяча двести семьдесят машин. Запиши,— сказала она Наде.

— Да постой ты,— отмахнулась Надя.— Тебе телеграмма… Ну чего смотришь? Телеграмма пришла. Девчонки позвонили из общежития. Я велела вскрыть и прочесть. Вот, я записала,— но не отдала Наташе зажатый в руке листок, а прочитала сама: — «Встречай первого поезд восемьдесят восьмой вагон девятый целую мама». Ой, Наташка! Как здорово!

Наташа давно с нетерпением ожидала телеграммы. В последнем письме мать писала, что выезжает на днях. И обрадовалась до того, что растерялась. Но все-таки не забыла о сводке.

— Надюшка, со сводкой запаздываем!

— Обождут!—отмахнулась Надя.— Нет, как здорово-то, а! Ох, и везучая ты, кругом тебе везет! Ой, Наташка!..— Большие Надины глаза совсем округлились.— Завтра же первое?

— Ну да, первое. В телеграмме и сказано: приеду первого.

Надя даже рассердилась на непонятливую Наташу.

— Первое апреля! Наташа улыбнулась.

— Чудачка ты. Это же от мамы. В небо врезалась зеленая ракета.

— Как красиво! — воскликнула Надя и тут же присела, ошеломленная оглушительным взрывом.

Вдоль всего левого берега, выше оконечности май-ны, вспухли белые клубы, сливаясь в одну длинную плотную завесу.

— Здорово Вадим рванул! — сказала Надя так, словно похвасталась.

А Наташа снова подумала, что отцу не довелось принять участия в решающем штурме. Сейчас он слышал взрыв, и ему тоже обидно…

Надя, чуть прищурясь, смотрела на нее, видимо по-своему истолковав ее задумчивость. Наташа уловила ее пристальный взгляд и спохватилась:

— Беги, передавай сводку.

Записала на листке с текстом телеграммы цифры и отдала бумагу Наде.

— Беги быстрей, а то мне главный диспетчер голову снимет.

Надя убежала, а Наташа осталась со своими мыслями.

Завтра… Завтра приедет мама… Как они встретятся с отцом? А он-то ведь еще не знает… Позвонить ему? Телефон далеко от его комнаты, ему не дойти. Он только начал вставать с постели… Как только здесь все кончится, она побежит к нему, обрадует его… Ой, как-то они встретятся? Так хочется, чтобы все было хорошо!.. Нет, конечно, все будет хорошо… Она добрая… А вот как ей приглянется Николай?..

И Наташа покраснела, как будто уже стояла рядом с Николаем под пытливым, взыскательным взглядом матери.

Вадим стоял на берегу, усеянном осколками льда, и смотрел, как кружатся увлекаемые течением льдины и на глазах ширится темная полоса воды между берегом и оторванным от него ледяным полем.

— Пошли, бригадир! — окликнул его кто-то из взрывников.

— Сейчас,— ответил Вадим.

Ему не хотелось уходить. Было что-то притягивающее в зрелище разбуженной реки.

Подошел Аркадий с патроном взрывчатки в руках.

— Видно, капсюль отказал,— сказал он. Вадим молча кивнул.

— Вот с такого патрона взрывчатки все и началось,— тихо, как бы про себя, произнес Аркадий.

— Где взрывчатка, там и взрыв,— жестко сказал Вадим, и оба замолчали.

Первым заговорил Аркадий.

— Мне все-таки жаль ее.

— Кого ее?

— Нелю. Я думаю, что до встречи с… ним она не была такая… А ты как думаешь? Ты ее… лучше знал.

Вадим помрачнел. На смуглых, обветренных щеках обозначились желваки.

— Не знаю, какой она была до встречи с ним. Хотелось бы думать, что после всего этого она станет другой… Только вряд ли.

— Ну почему ты так?..

— Потому что сухая из воды вышла. Ты ведь знаешь: она скрылась на другой же день…

— А ты хотел бы, чтобы и ее судили?

— Ничего я не хотел бы.

Вадим резко отвернулся от Аркадия и уже на ходу бросил:

— И давай кончим эти разговоры. Не к чему ворошить. И так не забудешь!

Поезд долго стоял на глухом таежном разъезде. Екатерина Васильевна несколько раз порывалась выйти из вагона — ступить ногой на незаслеженный снег, но проводник предостерегал: «Сейчас поедем». И она скрепя сердце возвращалась из тамбура, смотрела, прильнув к окну, с трепетным волнением, находила и узнавала давно, с юных лет не виданное и, казалось, вовсе позабытое.

Густой сосняк, разбавленный проседью белых березовых стволов, тесно обжавший полотно дороги, расступился крохотной полянкой. Станционный домик подпирали высокие сугробы. Снег искрился под веселым весенним солнцем. От кольев плетня, торчащих из оттаявшей верхушки сугроба, падали на снег густые, словно нарисованные тени.

На такой же вот крохотной полянке стояло «дедушкино зимовье» — маленькая, врытая в косогор избушка из почерневших от времени, но все еще крепких, как кость, лиственничных бревен. Когда-то далеко окрест была непролазная тайга. Потом не одну сотню десятин отменного корабельного леса сожрали прожорливые печи Николаевского завода. На вырубках поднялся молодой сосняк, а местами осинник. И куда раньше осмеливались забираться только опытные таежники-медвежатники, потом стали ходить по грибы бабы с ребятишками. В сосняках густо родились плотные рыжики, в осинниках — нарядные красноголовики.

Ходила по грибы с матерью и маленькая Катюшка.

Впечатления детства крепко живут в памяти. До сих пор не забылось, сколько радости доставлял каждый припорошенный сухою хвоей рыжик или затаившийся в траве подосиновик. Как обидно было, если мать, надломив поданный ей гриб, не брала его в корзину! И даже усталость была приятной, хоть и ныли натруженные, в заскорузлых опорках ноги. И сон приходил не сразу, а тоже подкрадывался по заросшим грибами тропинкам…

Иногда застигал в лесу проливной дождь, а то и гроза. Тогда укрывались в «дедушкином зимовье». Мать рассказывала Катюшке, что зимовье это поставил дедушка Трифон Прокопьевич, который был первейший охотник-медвежатник по всей округе.

— Наши набатовские,—рассказывала мать,— все испокон веку на заводе работали — кто горновым, кто литейщиком, кто кузнецом. А дядя Трифон не поладил с мастером, не захотел ему покориться, ушел в тайгу зверя промышлять.

Катюшка никогда не видела дедушку Трифона Прокопьевича — он и умер едва ли не до ее рождения,— но хорошо представляла его огромным и сильным, а то как бы ходил он один на медведя?

Еще рассказывала мать, что сын дедушки Трифона, Сергей Трифонович, и сейчас живет в Николаевском заводе, и есть у него сынок, «твой, значит, Катюшка, троюродный братик».

— А ты его видела, мама? Какой он, больше меня или меньше? — спрашивала Катюшка.

— Нет, доченька, не видела,—отвечала мать.— Меня как выдали замуж в нашу Вороновку, так я и не бывала больше в заводе.