Чем он помешал, Николай понял,.услышав следующий диалог:

— …и стаканчик чайку,— сказал Федор Васильевич.— Есть чай?

— Есть,— неохотно ответила Неля,— целый бидон.— И уже совсем укоризненно добавила:—Такой мужчина — и чаю просит. Измельчал народ.

Набатов помнил каждое слово телеграммы, которая сейчас валялась скомканною на его столе. Он взял ее, расправил, машинально еще раз пробежал глазами и положил в ящик стола.

«Устье-Сибирское. Устьгэсстрой. Набатову. Немедленно вылетайте Москву. Ваш доклад слушается техсовете четвертого.

Зубрицкий»

Телеграмма пришла на следующий день после того, как первый бульдозер вышел на лед. Конечно, это не случайное совпадение. «Сигнализировали»,— сказал Швидко. Он прав. Служба наблюдения, оповещения и связи оказалась на высоте.

Редкостная оперативность, с какою руководство главка реагировало на первые же практические шаги Набатова, убедительно свидетельствовала о том, что в техсовете вопрос предрешен.

Набатова огорчила и раздосадовала не столько сама телеграмма, сколько подпись. Телеграмму подписал новый заместитель начальника главка Зубрицкий. Набатову приходилось встречаться с ним. Притом в обстоятельствах исключительных, когда истинная сущность человека раскрывается до конца.

Встречались они во время войны, на Северном фронте. Оба были в одинаковом звании инженер-подполковника, но по должности Набатов был непосредственным начальником Зубрицкого. В трудную минуту Зубрицкий проявил трусость, но сумел довольно ловко замаскировать истинную причину своего поведения. Формально обвинить его можно было лишь в излишне педантичной дисциплинированности. Набатов в глаза назвал его трусом, передал его дело на офицерский суд чести и перестал замечать Зубрицкого. До суда дело не дошло. Зубрицкий получил назначение на другой участок фронта.

С тех пор Набатов не слышал о нем и вычеркнул его из своей памяти. Но Зубрицкий, надо полагать, был памятливее. И, вспоминая теперь его характер, Набатов не сомневался, что Зубрицкий не упустит случая взять реванш.

То, что один из руководителей главка настроен по отношению к нему по меньшей мере недружелюбно, само по себе мало тревожило Набатова. Но он не мог не понимать, что это обстоятельство существенно осложняет положение.

Утром, прочитав телеграмму, он сгоряча решил идти напролом. И дал распоряжение форсировать работы на льду. Теперь, поостыв, спокойно и трезво осмысливая свое решение, он снова пришел к выводу, что старая истина «Прямым путем — ближе к цели» в конечном счете всегда оказывается самой правильной.

В главке решительно отвергают его идею зимнего перекрытия. Значит, надо вооружиться вескими доводами. Самый веский довод—ряж, загруженный камнем и намертво посаженный на дно реки.

Правда, заручаясь этим доводом, он нарушает прямой приказ главка. Ему запрещено приступать к работам по зимнему перекрытию. То, что он делает, назовут нарушением государственной дисциплины. Хорошего такая формулировка ничего не сулит… И все-таки, когда он опустит ряж и зацепится за дно, никакие формулировки не будут страшны. Дело скажет само за себя.

И тут ему пришла в голову мысль, заставившая его улыбнуться. Больше всего он думает о том, что надо установить ряж, и совсем не думает о том, как его установить.

— Бумажные души!—выругался он, имея в виду свое главковское начальство.— В этой перепалке забудешь, что ты инженер. А ведь это главное, черт побери! Ин-же-нер! А не дипломат, не чиновник, не администратор. На эту неделю он отключится от всех прочих больших и малых дел — будет только инженером.

Он позвонил в приемную и распорядился пригласить Калиновского.

Евгений Адамович вошел обычной своей бесшумной походкой. Выражение его лица было, как всегда, вежливое и в то же время независимое.

— Передаю вам на неделю всю полноту власти,— сказал Набатов.— Прошу особое внимание уделить строительству большого бетонного завода и, конечно, строительству жилья.

Евгений Адамович внимательно слушал Набатова, ничем не выказывая, что в эту минуту ему совсем не до большого бетонного.

«Подлец Круглов,— думал Евгений Адамович.— Обещал вызвать на техсовет и не сдержал слова. Похоже, что могут оставить в дураках». И озабоченно спросил:

— Вы когда едете?

Набатов откровенно усмехнулся.

— Почему вы решили, что я еду?

— Я полагал…

— Вы имели в виду вызов главка? — Евгений Адамович уклонился от ответа.— Я не могу выехать. Я болен. Потому и прошу вас заняться текущими делами стройки.

Евгений Адамович подумал, что в данной ситуации всякая оттяжка ему на руку: можно снестись с Кругловым и настоять, чтобы он выполнил свое обещание; но, не желая выдавать своих мыслей, спросил совсем о другом:

— Я, конечно, не стану злоупотреблять, но заранее прошу разрешения потревожить вас, если возникнут особо сложные вопросы.

— Разумеется,— сказал Набатов.— Я болен, но не умер.

Они еще поговорили некоторое время о текущих делах стройки (не касаясь работ по подготовке зимнего перекрытия), и Евгений Адамович, выразив надежду, что здоровье Набатова в скором времени улучшится, удалился.

Набатов не совсем понял, почему его внезапная болезнь устраивает Калиновского (что это именно так, он сразу определил по нарочитой сдержанности своего заместителя). Очевидно, Евгений Адамович твердо надеется, что установить ряж не удастся. Пусть надеется.

Набатов вызвал свою секретаршу и продиктовал ей ответ главку.

Когда она ушла, позвонил в партком Перевалову, прочитал ему телеграмму Зубрицкого и сказал:

— Так вот, докладываю: я болен!.. Как будет с начатыми работами? Как решено. Делу моя болезнь не помеха.

— Дельно,— одобрил Перевалов.— Тогда я завтра еду в Черемшанск. Будем ковать железо, пока горячо.

— Ни пуха ни пера!—пожелал Набатов и даже поморщился, так громко рявкнуло в трубке:

— К черту!

В просторной кабине грузовика было тепло, и не верилось, что стоит распахнуть дверцу, и окунешься в лютую стужу.

Впрочем, эта зима перевернула все понятия. Стужа стала не лютой, а желанной. Никогда еще Перевалов так не радовался морозам.

И сегодня утром, выйдя на гудок машины, Перевалов прежде всего — это уже вошло в привычку — осветил фонариком укрепленный возле двери термометр. Коротенький синий столбик обрывался, не дотянувшись до цифры «40».

— Как дела, комсорг? Хороша погодка? — спросил Перевалов у Сени Зубкова, который, путаясь в полах не по росту длинного тулупа, ходил вокруг кабины, протирая заиндевевшие стекла.

Но Сеня явно не разделял его восхищения.

— Морозяка! Чтоб его!..

— Как раз, что надо. По нашему заказу.

— Случись что в тайге, будет тогда по заказу.

— На кого не надеешься? На себя или на машину? . — Дорога не близкая,— возразил Сеня.— Пока до Московского тракта доберемся, две сотни километров по тайге. Не шутка!

— Тебя тайгой не запугаешь. В твоем зипуне прозимовать можно,—засмеялся Перевалов, хотя и сам был одет основательно. На нем был добротный полушубок с высоким воротом, полосатые унты из оленьего меха и мохнатая шапка-ушанка.

И вот теперь, сидя в теплой кабине (Сеня, как выехал из гаража, сразу включил печку), Перевалов подумал, что зря он так снарядился, словно на «полярную зимовку».

Около часа ехали берегом реки. Потом шоссе вползло в гору и врезалось в тайгу. Прямоствольные мачтовые сосны тесно обступили дорогу. Могучие их кроны смыкались в вышине, и машина мчалась, словно по бесконечному тоннелю. Изредка встречались крохотные полянки с кучками изукрашенных куржаком берез. Когда по ним хлестал желтый сноп света, они вспыхивали миллиардами алмазных огоньков.

Перевалов вырос в тайге, знал ее и любил. Как бы хорошо остановить сейчас машину, выйти из кабины и с ружьем за плечами… Ружья-то и нет с собой. Да не все ли равно? Если бы и было, никуда не пойдешь. Главного нет — времени. А пройтись так, мысленно, можно и с ружьем. Пересечь полянку. Вон между теми двумя березками, что, сомкнувшись опушенными инеем ветвями, стоят как две подружки в белых пуховых платках, словно бы тропка. Там, надо быть, распадок. Туда и спуститься. Проходя между березками, пригнуться пониже и ружье взять в руки, а то зацепишь стволами за ветки, и всего осыплет густой снежной порошей… А в распадке на снежной целине узоры, петли следов. Мелкие — заячьи: прибегают сюда длинноухие глодать кору с молодых осинок; возле них хитрый лисий след — рыжая кумушка распутывала тут замысловатые заячьи петли… А то и глубокий размашистый след хозяина тайги — лося…