- На, жри, зверюга голодный!
Худой на лету словил окорок и, действительно, как зверь набросился на него. А, съев его, насытившись, тут же под забором толстого и заснул.
Долго толстый смотрел на него. Всё присматривался с недоверием, всё не верил глазам своим, что спит, но подойти к нему, даже выйти из дома никак не решался. Наконец, поверив, облегчённо произнёс:
- Ф-у-у, слава богу, спит. Вот теперь и я смогу спокойно поспать...
И спали они оба спокойно, крепко, безмятежно. Худой - в пыли под забором, толстый - на огромной белоснежной перине в своей уютной спальне. Во сне улыбались и сладко пускали слюнки, потому что оба были сытыми...
IV
Вот такая история произошла в ту лунную ночь. Уж месяц как прошёл, а я частенько её вспоминаю. Иногда смеюсь, иногда что-то не до смеха становится. Какая-то она одновременно и смешная, и не смешная получилась...
А я, конечно, с удовольствием всё наблюдаю за деревенькой этой. А деревенька-то ещё интересней стала! И интересней она стала, естественно, своими жителями. К примеру, Оглобля, действительно, стал подвешивать к левой руке бревно. И теперь он ходит исключительно только прямо, даже когда ему очень надо повернуть направо или налево, к примеру, обойти какое-то непреодолимое препятствие или свернуть от того же самого своего многострадального обрыва в реку, он всё равно идёт прямо, со всеми вытекающими, к сожалению, отсюда последствиями. В общем, с одной стороны, он перестал быть безудержно право-карусельным, но с другой стороны, стал отчаянно прямолинейным! Это тоже, конечно, не очень хорошо и с экономической точки зрения и с чисто человеческой. К примеру, каланчу пожарную, которую Алик построил с Одноглазым Джорджем, он повалил прямо в день её открытия: просто пошёл на неё от своего дома, как на главный ориентир, а затормозить-то вовремя не смог. И хоть Алик всё равно накрыл поляну, и всё равно каланчу дружно обмыли всей деревней, да так дружно, что в разгар праздника разрушили Алику ещё и водокачку вместе с мангальной, а бабка Матрёна залезла после этого на батюшку и объявила себя послом доброй воли, только все заметили, что Алик после этого дня стал почему-то ещё усердней точить свой кинжал. К чему бы это?
А за бабку Матрёну я вообще весь испереживался за этот месяц! Ну, посудите сами, она ведь оторвала батарею, за которую её, как обычно, привязал батюшка и вместе с батареей вышла через алтарь! Да, мало того, что она причинила ущерб и вышла через непозволительное место, она ещё и пропала после этого! Да, бесследно исчезла, как сквозь землю провалилась! Долго её всей деревней искали. Всё прислушивались: не гремит ли где-то батарея? Только всегда гремел Оглобля, а не батарея. Одноглазый Джордж здесь, конечно, постарался, только запросил вначале за свои ясновидящие услуги неподъёмный даже для всей деревни гонорар: столько двухлитровых бутыльков самогонки, сколько дней он будет тяжко и изнурительно работать, то есть, предсказывать её местонахождение, причём, с ежедневными выплатами - это было его главным условием. Так вот, на двадцать пятом дне его работы в деревне закончились все стратегические запасы самогонки и односельчане, зайдя в его рабочее помещение, - землянку, наскоро выкопанную недалеко от алтаря, - и, оторвав его рот от тяжкой изнурительной работы, попросили всё-таки изменить условия договора. Одноглазый Джордж великодушно вошёл в положение, тем более, что Буря попросила его ещё и своим проверенным кулачным способом. Так вот, он великодушно вошёл в положение, а в этом самом "положении", представляющем собой гору из пустых бутыльков и консервных банок, ползла как раз наша шебутная бабка Матрёна! Они сначала не узнали друг друга: Одноглазый Джордж принял её за недоеденную кильку и попытался ею занюхать, а бабке Матрёне почудилось, что это краник передний того самого мужика, который она видела тогда на крыльце, когда отправилась с первыми лучами за кульбиками, потому радостно подпрыгнула, да так подпрыгнула, что выпрыгнула из этой самой горы. Все, естественно, тут же вцепились в неё, чтобы она снова никуда не вышла и не потерялась. А Одноглазого Джорджа наградили грамотой, которую они с Аликом долго не могли обмыть, по причине, "сухих" обстоятельств во всей деревне...
Да, много интересного в этой деревеньке! К примеру, к главному пастуху Николаше по вечерам стали захаживать в гости козочки. Он их как-то угостил махорочкой, так они пристрастились. Теперь сами открывают двери, садятся за стол и все вместе коротают вечерок - угощаются: он дымит, они жуют. Все очень довольные такими душевными сейшинами. У козочек всегда глазки в разные стороны, языки болтаются, рожки свисают. Николаша им что-то интимное рассказывает, они ему тоже. А в последние дни он уже стал разговаривать на козьем языке, потому в последнюю ночь совсем уж было не разобрать, что орал: "...еб-бе-е-еб-беб... бе-еб-беб... беб-бе-е... пип!.."
Особенно после той памятной ночи стало интересно наблюдать за толстым и худым. Кстати, они ведь с той ночи стали жить рядышком. Да, вот так. Толстому, конечно, это соседство совсем не нравится, он по первости-то сильно кричал на худого, чтобы тот уходил, даже угрожал ему, что разорвёт, расстреляет... Да, только всё это без толку оказалось: худой его не больно-то боится. А вот худому такое соседство, видать, приглянулось после той ночи, потому он так и остался поживать у толстого под забором. Вот и приходится теперь толстому каждый день слышать его не вполне человекообразные рыки, да звон его костяшек, да скрежет зубов, особенно когда худой грызёт под забором свою хлебную корку. А ещё приходится то ли песни его слушать, то ли стоны его. Толстый, конечно, старается не замечать этого всего, но только это не очень-то получается, потому лишний раз он теперь окно не открывает, чтобы не нарушать свой чистенький и сытый лет-мотив.
Иногда худой высовывает своё грязное, волосатое, как всегда лупоглазое рыло из-за забора и глядит, зубасто улыбаясь, на окно толстого. Толстый тогда кричит ему:
- Чего лупы свои мохнатые развесил? Попрыгал бы лучше кузнечиком голоштанным, попорхал бы лучше бабочкой тупорылой!
Худой тогда и прыгает, и порхает, стараясь походить на кузнечика и бабочку. А толстый брезгливо хохочет. И ещё как-то... С ненавистью, что ли...
Да, интересно наблюдать за ними: всегда что-то новое приоткрываешь для себя в человеческой натуре. Особенно, когда худой рыльце своё высовывает... Вот как сейчас! А где толстый? - а он у окна! Эх, что же сейчас будет?
Только сейчас худой почему-то совсем не улыбается, глядя на окно толстого. И смотрит как-то необычно, как-то непривычно внимательно, как-то задумчиво. Интересно, глядит так заду-у-умчиво... К тому же ещё что-то говорит толстому! А толстый тоже как-то необычно смотрит на худого, как-то с подозрением каким-то, недоверием, причём, с беспокойным недоверием! Так, у них что-то явно начинается...
Что же говорит худой толстому? Ну-ка, ну-ка, послушаю-ка я... Эх, трудно расслышать: деревня-то днём то ли поёт, то ли стонет - заглушает его писклявый голос. Сейчас, уважаемый читатель, я напрягусь. Так, ещё напрягусь... Ещё... И ещё... Вот, разобрал только окончание фразы: "...уже почти охота" - Чего охота-то?
А толстый-то каким бурым стал! Как задрожал-то весь! Как зашатался-то возле окна! Ох, чует моё сердце: что-то опять случится между ними, опять произойдёт какое-то недопонимание!
Чего же худому охота-то, а? Как вы думаете, уважаемый читатель? Что? Серьёзно? Вы так думаете? Неужели, того же самого.... Ах, точно! И до меня дошло, правда, с опозданием. Вот не повезло-то снова толстому! Вот попался-то он снова! Но смотреть второй раз то же самое кино я больше не буду - не интересно уже. Потому всё, пока на сегодня заканчиваю. Единственное лишь добавлю напоследок (может быть, это будет к месту), что с той самой памятной ночи толстый всегда теперь стал держать в запасе громадный запечённый свиной окорок. Во как! К чему бы это...
