- А чего же мне теперь с дубиной-то этой голодной делать?
- Да, как что! - на этот раз у толстого даже брюхо как-то опасно дёрнулось, словно там произошла разовая утечка в газовом баллоне. - Порхай себе, да порхай радостно тупорылой бабочкой или стрекозиной лупоглазой, цветочки на полянках всякие рви, этих попрыгунчиков... то бишь, кузнечиков этих всяких бешеных лови, прыгай вместе с ними, песенки всякие дебильные пой про эти "трали-вали, это мы не заливали..." - наслаждайся! Тебе ли не радоваться жизни? Посмотри ты какой худенький, лёгонький, воздушный весь, прямо насквозь просвечиваешься, не то что я!
- Ага... - снова пучеглазою думою задумался худой. - Хорошо бы, конечно, попрыгать и попеть, только не прыгается и не поётся мне чего-то. А причина уже два дня как понятна: жрать охота! Ох, как охота... Ох, дубина-то как нещадно долбит все мои пустые организмы...
- Да у тебя не только ума и совести нет, у тебя ещё и сердца нет! Неужели, тебе не жалко меня? Ведь ты даже не представляешь, как я мучаюсь с пузищем-то своим. Вот, к примеру, съем свина проклятого, эту тварь поросячью лакомую, эту гадость хрюкающую вкусную, а потом ни вздохнуть, ни дунуть через свой задний гудок не могу, вот как сейчас! - Толстый вдруг замер весь, напрягся весь, побурел и через несколько секунд размяк, грустно выдохнул. - Нет, не получается! А как стараюсь-то, как мучаюсь-то, ты бы знал! - Толстый уже чуть не плачет и смотрит на худого с надеждой, что тот посочувствует ему, но сочувствия на грязном скуластом рыле худого не видно, а видно только какое-то придурковато-лихое выражение. - Тьфу, ты! - плюнул зло толстый и отвернулся. - Тебе бесполезно рассказывать о страданиях - бессердечный ты человек!
- Ага - бессердечный и бессовестный. Два дня уже ничего во мне нет: ни сердца, ни совести, ни картохи какой-нибудь захудалой, ни крохи какой-нибудь самой махонькой - ничего! Одно только есть: жрать охота!
- Ну, лягушка писклявая, - зарычал толстый, - ну, кишка тараканья, ну, червяк ушастый, жучара грязно-рыльный, да я тебя на части... Да я тебя расстреляю всего...
- И слава богу! Я тебе даже за это спасибо скажу, ноги тебе расцелую! - забрызгался слюнями радостно голодный.
- За что? - Обалдел толстый.
- А за то, что отмучаюсь, наконец, от этой жизни своей голодной! Лучше уж совсем не жить, чем жить голодранцем, когда жрать охота!
- О-о-ох, - схватился за голову толстый. - Всё одна жратва - деваться от неё некуда! Дома всё мясо, мясо, мясо... жареное, копчёное, печёное... Всё эти колбаски, котлетки, сардельки, отбивные, рёбрышки, хрящики, рябчики, цыплята, хрюшки, телятки! А это сало, которое само во рту тает...
- Как это? - Совсем уж придурковато-лихое выражение стало на лице голодного.
- Да вот так это: возьмёшь его, а оно, зараза, так и прыгает в рот, а уж во рту вместе с языком проглатывается! Я уж и не знаю, как от этого всего выжить. Господи, - поднял он к небу лицо и руки, - освободи меня от этой всей невыносимой вкуснятины! Господи, услышь мою молитву, помоги мне не жрать больше никогда, ну, или хотя бы жрать поменьше! О, Господи, как я мечтаю жрать поменьше... Думал, ночью спасусь от неё на улице, ан нет! - и тут о жратве одни разговоры! Дай ты мне хоть минуточку отдохнуть-то от неё прокляту-ту-ту... - стал заикаться сытый от нахлынувших чувств.
- Не дам! - дятлом смело "простучал" по ушам сытого голодный.
- Ну, почему?
- Жрать охота!
- Ну, ради меня, ты же человек!
- И не человек я уже два дня, а зверь, потому что жрать охота!
- Ну, что я тебе сделал плохого-то?
- А то: ты сытый, а мне жрать охота!
- Ну, ведь я же не виноват!
- А меня это не интересует. Меня только одно интересует: ты сытый, а мне жрать охота!
- Ох, сердце моё жалкое, исстрадавшееся, придавленное пузищем сейчас остановится! Ну, пожалей же меня, хоть немножко, умоляю тебя! - взмолился пузатый со слезами на глазах. - Посмотри, как мне тяжко, как я страдаю с пузищем-то своим. Ведь, я даже носить-то его уже не могу. Неужели, тебе меня нисколько не жалко?
- А чем мне тебя жалеть-то, во мне же сердца нет? Во мне вообще два дня уже ничего нет: ни сердца, ни совести, ни картохи самой захудалой, ни крохи самой махонькой не завалялось во мне нигде, - пустотища кругом, хоть с голым задом гуляй! Во мне одно только есть: жрать охота! А ей голый зад, как зонтик рыбке, потому как дубина она дубиной! Самая что ни на есть дикая и тупорылая дубина! Всё дубасит и дубасит по всем моим пустым организмам, требуя всё одно: жжжжрать...
- Не надо! Не надо!
- Дай пожрать, - топнул ногой голодный, - тогда не буду о жжжра...
- Не надо! Умоляю, не продолжай! - вскочил толстый, словно в зад ему пика воткнулась.
- Дай пожрать, говорю тебе, - грозно пищит голодный, хмуро сдвинув свои пыльные щётки бровей, и снова топнул ногой, да в придачу ударил кулаком по скамейке, - дай, тогда не буду продолжать о жжжрат...
- У-у-ух... - волком завыл сытый, словно эта самая пика прокалывала ему там всё глубже и глубже (а прокалываться-то там есть куда - я его уже разглядел со всех сторон - вот, жир-трест, скажу я вам!).
И толстый вдруг побежал! Куда это? - к себе домой! А худой не растерялся: тут же рванул за ним следом. Бежит за толстым, да всё грозно покрикивает ему вдогонку:
- Дай пожрать! Дай пожрать, говорю! Пожрать дай, говорю, пузан проклятый! Если дашь пожрать, сразу отстану! Вот дашь пожрать...
А толстый всё уши затыкает, только это не помогает: писклявый голосок голодного всё равно как водичка просачивается ему в уши и как кипяток обжигает их:
- Дай пожрать! Вот дашь пожрать, живоглот толстокожий, тогда сразу отстану...
Забегает толстый к себе домой в полуживом состоянии (я-то своим писательским глазом всё вижу). Закрывается на все замки и засовы, окна плотно занавешивает и во мраке жмётся в уголке. Весь затихарился, словно зайчик самый пугливый. Сидит, прислушивается...
А за окнами, кажись, тихо... Стал успокаиваться. Вдруг - щёлк! - это камешек ударил в окно. Толстый вздрогнул весь, ахнул, ещё сильнее сжался и ещё тише стал, даже дышать перестал. Сидит, глазами во тьме моргает, ушами в сторону окна двигает - прислушивается...
Вроде, тихо... Снова стал успокаиваться, даже через пол часика сонно клевать стал... Вдруг - бум! - это булыжник ударил в окно. Толстый с испугу чуть в обморок не упал. А задний гудок даже чуть не дунул, зато водичка из переднего краника брызнула! Но ему не до этого. Трясётся весь, слёзки бегут по щекастым буграм вместе с соплями прямо в рот.
Сидит. Слёзки с соплями глотает - давится. Глазки уже сами по себе моргают и крутятся в разные стороны, как сдуревшие, а уши уже сами вытягиваются трубочками к самому окну - прислушиваются...
Через полчаса доходит до него: тихо. Через часик стал успокаиваться, а ещё через часик засыпать...
Вдруг, как гром - бу-бух! - это страшная тупая дубина бухнула по окну. Бедное окошко чуть не разлетелось вдребезги! Вскакивает толстый, словно уже не пика, а целый кол ему в задний гудок воткнулся. Стоит, задыхается, хрипит, слюнями и соплями брызжет, газами всякими вонючими громко ото всюду стреляет - пробило, значит, всё-таки на этот раз! Только он этому совсем не рад - не до радости ему, даже до такой долгожданной.
Вдруг дёрнулся весь в разные стороны: руки - в одну, ноги - в другую, голова - в третью, пузище - в четвёртую, а задняя шарообразная цистерна, переполненная ужасными отходами пищеварения, - вообще неизвестно в какую! И, запинаясь, стал носиться по кухне, как ошпаренный свин. Весь мокрый, взъерошенный. Пузо трясётся, руки дрожат, коленки подкашиваются. Даже постанывает. Вот, лично мне, признаться, даже жалко его стало немножко!
Носится толстый по кухне чего-то ищет. Всё перевернул. Всё поднял вверх дном. И холодильник весь выпотрошил, и под столом дубовым на карачках всё оползал, а потом и вовсе своротил его, и в буфете чуть ли не всю посуду перебил. Вдруг кинулся к печи. Чуть ли не весь в неё влез. Шерудит там внутри чего-то, только ножки снаружи болтаются. Наконец, вытащил большой запечённый свиной окорок. Сразу, не раздумывая, подбежал к окну, открыл его и швырнул окорок худому, крикнув в бешенстве:
