Осторожно переступая по снегу, стараясь поменьше наступать на подбитую лапу, волк похромала к воротам.

Только один раз кинула взгляд назад: показалось, будто зашуршали ветки, и в темноте мелькнул чёрным на чёрном хвост. Но нет. Никакого движения среди ледяных деревьев, и над мёртвым парком возвышается башенка с обледенелыми часами. Если кто здесь и был, он давно ушёл. Странно надеяться, что здесь есть кто-то… живой среди этих замерзших статуй, одной из которых волчица только что едва не стала.

Её здесь давно не было. Она осталась там, в тёплом и ярком осеннем мире, привидевшимся в сладкой грёзе. Оставалось лишь пожелать ей удачного пути и такого же тёплого лиса, как и она сама. Того, кто поможет её зиме никогда не наступить.

До рассвета оставался ещё явно не один час.

Далеко-далеко в темноте, за деревьями и оградой, мерцали городские огни. Оттуда же доносился надсадный лай голодных собак.

Не ушли.

Похоже, выбираться отсюда стоит очень-очень осторожно.

Примечания:

Посвящение: Blade Wolfy

Примечание: «Remains» — «Руины»

Soundtrack: Disturbed — Serpentine

Part 3. Remains

«Я ведь не из железа».

Лапы проваливаются в глубокий снег, такой белоснежный, такой пушистый и мягкий. Его белизна держится недолго: из раскрытых ран опять начинает течь кровь. Тяжёлые тёмные капли падают на снег. Вязкая жидкость уносит с собой последние остатки жизни, что держатся в этом изуродованном теле, уже давно похожем на ходячий труп. Волк ещё дышит, её слабовидящий и усталый взгляд устремлен в ледяные синие сумерки и молочный туман. Она ещё дышит, и оттого так жутко и так неестественно смотрятся глубокие раны, местами открытые мышцы, а местами и кости.

Где-то над головой мерцает светофор. Выступает из тумана чёрный пластик с красным маяком. Давно не ездят машины, мёртвым проржавевшим грузом лежа по обочинам дорог, а светофор всегда показывает только этот красный свет, запрещающий проход.

Она делает первый шаг на дорогу…

В сознании снова темнеет, лапы подкашиваются, и волчица бессильно падает наземь, утопая в сугробе. Сил подняться больше нет. С неба, серого, тяжелого, летят крупные хлопья снега, оседая на шерсти, на морде, на открытом мясе. Это прикосновение замёрзшей воды к плоти причиняет сильную боль, но чувства давно уже притуплены, и даже холод не заставляет подниматься и пытаться добраться до укрытия.

Замёрзнет? Покроется льдом? Окоченеет? Какая разница.

Ничего страшного. Не больно. Ко всему привыкаешь, учишься воспринимать как данное. К холоду. К ранам, расходящимся, сколько их не зашивай. Ты даже умереть не можешь. Ходишь живым трупом, пугая прохожих открытыми мясом и костьми, полубезумным взглядом. Они даже не верят, что с этим можно жить. Наверное, думают, это всего лишь нарисованные травмы или ты всего-навсего робот, раскрашенный под живое существо. Думают, ты из железа. Ведь сколько их вокруг таких, нереально сильных, выносливых, способных пережить что угодно, любую рану.

Никто не замечает друг друга, а порой и себя. Даже те, кого с ног до головы покрывают такие же следы гниения и раны, даже похожие торопливо стараются отвернуться. Забыть. Не видеть других «живых мертвецов», не всматриваться в их травмы, в их полные боли глаза — чтобы не увидеть себя в них. Себя, точно таких же, искалеченных и уродливых, стоящих в одном шаге от смерти, если не на её границе. Увидев себя в отражениях, они либо разбивают зеркала, либо до смерти вглядываются в свои ужасающие раны, словно находя в этом некую эстетику. Эстетику страдания. А другие, отчаявшись помочь — чем ты поможешь загнивающему заживо трупу? — отходят подальше, лишь бы не заразиться.

Правда не нужна никому. Да её здесь и нет.

Фонари сияют ярко-ярко. Полуслепой взгляд видит их как огромные пятна, на фоне которых пролетают мушки-снежинки. Глаза слипаются, и чёрный волк проваливается в сон. Он беспокойный, этот сон. В нём всё тот же город, всё те же улицы, точнее — их искажённый волшебный образ, в котором куски реальности, впечатлений, фантазий перемешиваются, создавая некий сюрреалистичный гигантский мир из осколков мира настоящего. Он необычно красивый, со своими «новыми старыми районами», с мостами и арками, пиками зданий, громадами заводов. Вот только тебе хорошо известно, что скрывается за этой внешней красотой. Что скрывается за очередным тёмным поворотом или распахнутой дверью в гигантский дом. Ты знаешь, куда привезет тебя трамвай без номера, в какой реке закончится твоя жизнь на этот раз, когда охотник пристрелит тебя после долгой погони. Ты знаешь это, но всё равно раз за разом сбегаешь туда, в искаженный мир из своих лучших грез и худших кошмаров, в парк смертельных аттракционов, устраиваемый собственным сознанием.

Но сейчас сон немного меняется.

Пушистый снег превращается в высокую мягкую траву, а замерзшие небеса приобретают глубокий синий цвет. Уступ обрывается в пропасть, за пропастью же вырастает город. Огромный, он нереально красив. Стеклянно-стальные пики зданий, сияющие на тёплом солнце, не режущем глаза. Улицы, деревья, дома и целые районы: всё как на ладони. Это тот самый город. Только до него обрыв в бездну, а на том краю бездны — электрическая сеть. Даже если перепрыгнуть, её ток попросту убьет от одного касания. Не попасть туда, не попасть никак в этот город грез и кошмаров.

Но можно сделать один рывок, взвинчиваясь в прыжке над бездной, надеясь, что на этот раз её перепрыгнешь…

Проваливаясь вниз. В никуда.

* * *

Что-то осторожно тыкается в морду. Волк устало приоткрывает веки. Глаза уже почти ничего не видят, а с возвращением в реальность возвращается и боль. Становится невыносимо плохо, паршиво. Уходящие вверх сияющие пики города так и стоят перед взглядом, перед новым падением во мрак. Всё кружится, и до утомлённого сознания не сразу доходит, что вокруг действительно возвышаются здания, вырастая из марева большими стенами, просвечивающимися фонарями и горящими окнами. Всё снова, в который раз соскальзывает обратно в темноту, падая вниз с этих вертикальных скал. Волчица закрывает глаза. Сил нет. Хочется сдохнуть… кто бы ты ни был, если ты тот охотник из моего сна — пристрели меня.

Но что-то снова утыкается в морду. Холодное. Стальное. Нет, это не оружие. И касание — осторожное, мягкое, будто проверка.

Она снова открывает глаза. Двоящийся силуэт возвышается над лежащим в снегу полумёртвым зверем. Он… он похож на такого же волка.

Заметив движение, тот активно начинает пихать волчицу под бок, будто не замечая её ран, пытаясь заставить подняться. Попытки скулить, вяло отбиваться лапами не приводят ни к чему. Тот как будто рад, что нашел собрата, настолько счастлив, что упорно помогает подняться, что-то доброжелательно ворча. Вдруг поняв, что «собрат» покрыта ранами, он неуклюже касается их, будто пытаясь загладить. Как будто это может помочь…

Это даже забавно. Может, оно стоит того, чтобы подняться, отряхнуть снег и ненадолго позабыть о своём состоянии? Поверить ещё раз…

Но почему от его прикосновения кажется, будто дотронулся не до живого, а до чего-то выкованного из стали?..

Кое-как удается подняться — волк помогает, подставляя ей свои шею и плечи, на которые можно опереться. Только неудачно задевает края ран, сдирая кожу, но это не страшно. Это ведь нечаянно, не со зла. Лапы держат совсем нетвердо, однако «сородич» помогает не упасть. Взгляд, совсем слепой, незрячий, видит только волчий силуэт, а шкура чувствует холодный металл и острые края.

И, несмотря на то, что все чувства кричат «чужой», подсознание, улыбаясь, говорит обратное.

Свой. Такой же, как и я.

Странный. Как будто всё время голодный, только никак не поймешь, что ему нужно для пропитания. Что ни притащи, он это не ест. Трудно понять, что надо этому существу из металла. Он только смотрит, порой жалобно и недоуменно, а порой раздосадовано: неужели ты думаешь, что я буду это есть?..