СКОРОХОДОВ. Накануне, двадцать второго, мы в ПК обо всем договорились: утром по всем заводам провести митинги по случаю Женского дня,— поэтому после гудка к работе никто не приступал.

В цехе было шумно. Трансмиссии работали впустую, станки вертелись на холостом ходу, от этого и грохоту было больше обычного. Все стояли группками, переругивались с наседавшими мастерами, но к станкам не подходили, ждали моего сигнала. Я думал потянуть еще немного, но тут в переулке, куда смотрели окна нашего цеха, раздались женские крики: «Хлеба! Долой дороговизну! Долой войну!»

Мы мигом оказались у окон. Напротив ворота мануфактурной фабрики были распахнуты. Масса работниц залила переулок. Куда ни посмотришь — одни бабы. Только в центре несколько наших, машут — выходите, мол. В окна полетели снежки. Я дал сигнал. Мальчишки-подмастерья бросились по цехам, выключать рубильники и звать всех на улицу, торопили замешкавшихся и трусивших. Тех, кто собрался улизнуть, останавливали насмешками. Народ повалил на улицу. Двинулись на Невский. Там я встретил ПК почти в полном составе... Ругаться даже начали: кто позволил дисциплину нарушать? Только вчера решили — митинги и собрания, никаких демонстраций, готовим и раскачиваем народ к 1 Мая... А тут как повалило, только поворачивайся!

И что интересно — сговориться мы друг с дружкой не могли, все в разных концах были, кто на Васильевском, кто на Выборгской, а действовали одинаково и на Невском нос к носу... Это уж каждый большевик знал: если масса вышла, давай ей цель, лозунг и сам впереди...

«На предъявленный мне вопрос могу показать следующее. Рано утром в двери магазина забарабанили. Мы испугались и были вынуждены открыть. Вошли четверо, по виду мастеровые, одна — курсистка, не то еврейка, не то армянка. Главный показал на рулон красного кумача. Я достал аршин, собираясь отмерить кусок, но они засмеялись, бросили деньги и забрали всю штуку. По предъявлении фотографии неизвестного мне Петра Корякова абсолютно подтверждаю, что он был главным».

ГАВРИЛИН. Я работал тогда на Путиловском. Утром 23 февраля начальство на ворота объявление повесило, что завод закрывается до особого распоряжения. Народу у проходной скопилось больше тысячи, но что делать — не знали. В это время подошли Семен из лафетного, фамилию его я не знал, с товарищами. Про них говорили, что они в большевиках ходят. Смотрю, они знамя поднимают, а на нем «Хлеба!» написано. Все начали под знамя становиться, и я тоже. Смотрю, они обрадовались и еще два флага поднимают — «Долой войну!» и «Долой царя!». Тут я, честно вспоминаю, в сторону шарахнулся.

На Путиловский я прямо из деревни пришел, политику пуще всего боялся. Когда сказали, что «за хлеб»,— я согласный, а когда получилось «Долой царя!» — боязно стало. Война ведь шла, чуть что — на фронт... Есть о чем подумать. Вот я и отошел от греха подальше. И еще некоторые.

А главный народ — никто не дрогнул, так за флагами и пошли — прямо на Невский. Я тоже пошел — в сторонке, по тротуару, вроде бы вместе, да не совсем. Это потом уж я и в первой шеренге ходил, и с оружием, а тогда — вот так, сбоку. Из песни слова не выкинешь. Иду и все примечаю.

Шла наша колонна мимо очередей, в которых бабы с ребятишками стояли, они тоже в демонстрацию вступали. Кое-кто озоровать начал, лавки и магазины громить и грабить, но демонстрация на это не отвлекалась, шла молча, решившись на все.

ПЕХТЕРЕВ. Как большинство интеллигентных людей, я всегда избегаю толпы. Но 23 февраля я помимо своей воли попал в эпицентр эксцесса.

Трамвай наш, которым я обычно езжу на службу, шел по Безбородкинскому проспекту на Симбирскую улицу, а оттуда к Финляндскому вокзалу. Однако, не доезжая вокзала, нам стали попадаться густые толпы мастеровых, которые, вопреки правилам, шли не по тротуарам, а прямо по мостовой и выкрикивали что-то угрожающее. Мне это уже не понравилось.

Вагоновожатый отчаянно звонил, пытаясь проложить дорогу, но на него никто не обращал внимания. В конце концов он был вынужден остановиться. На переднюю площадку вскочила какая-то девица и стала требовать у вожатого ключ, посредством которого он вел трамвай. Тот, будучи испуган, стал тихо просить ее: «А ты борись, борись со мной...» Я сам это слышал лично. Девица неумело навалилась на него, отобрала ключ, а затем крикнула нам, пассажирам: «Граждане, вагон дальше не пойдет! Выходи!» Пришлось подчиниться силе. Затем толпа по команде какого-то главаря повалила трамвай на бок. Так же поступили и с другими подошедшими вагонами. На вагоны, на афишные тумбы стали подниматься ораторы, которые, очевидно, произносили противоправительственные речи. О содержании их ничего сказать не могу, так как, боясь опоздать на службу, я пошел пешком.

Прошу понять меня правильно. Есть определенные границы... Это движение, пока его не ввели в рамки, было чисто хулиганским... Они буквально провоцировали правительство на решительные ответные меры. Я это видел своими глазами. Я ведь не ретроград какой-нибудь, принципиально я согласен с тем, что народ имеет право на революцию. Но зачем же опрокидывать трамваи?

ОСТРЫЙ. С утра 23 февраля по городу ходили тревожные слухи. После обеда вместе с известным литератором меньшевиком-интернационалистом Сухановым мы пошли на Невский. Чувствовалось какое-то тревожное ожидание. У Знаменской, поперек проспекта, стояли шеренги полицейских и казаков. Часа в три из-за мрачных свинцовых туч проглянуло солнце, заиграв на золоченых шпилях и граненых остриях пик. В это самое время на Невском появились первые колонны рабочих. Сначала они шли отдельными группками, не сливаясь. Над колоннами плыли лозунги и наспех сделанные красные знамена, привязанные простыми узлами к древкам. Конные городовые врезались в толпу, ошалело стегали людей нагайками, но, рассеиваясь в одном месте, толпа тут же набухала в другом и в свою очередь прижимала полицейских к стенам домов. Из ворот и подъездов глазели дворники, горничные и швейцары. Вся приличная публика стояла на тротуарах и жадно наблюдала.

Мы заметили небезызвестного депутата Государственной думы г. Шульгина, который, пытаясь перейти Невский, попал в толпу рабочих и тщетно пытался из нее выбраться. Рабочие весело кричали, свистели ему, но не выпускали. Очевидно, их приводила в особое возбуждение огромная богатая шуба г. Шульгина и его лихо закрученные усы. Шульгин молча, не скрывая своей неприязни, предпринимал одну попытку за другой, но безуспешно. Казалось, что наконец-то ему удалось вырваться, но в самый последний момент кольцо вновь смыкалось вокруг него. Подоспевшие конные городовые вывели его из толпы, и он долго еще стоял на тротуаре, невдалеке от нас, ненавидяще глядя на проходившую толпу. Самое страшное заключалось в том, что эти люди положительно никого и ничего не боялись. Судя по всему, ими овладела решимость, бесстрашие и азарт, глаза их горели и обжигали, как пламя.