В Петрограде солнечная погода, минус 3 градуса по Цельсию.

На всех фронтах — перестрелка и действия разведчиков.

Единение столичных войск и населения достигло в настоящий момент такой степени успеха над силами старого режима, который дозволяет приступить к более правильному устройству исполнительной власти.

— В Москве всеобщая забастовка, вся власть перешла в руки восставшего народа. Созданы Совет рабочих депутатов и Комитет общественного спасения.

— По полученным сообщениям, такие же события происходят в Харькове.

— Местонахождение Николая II до сих пор неизвестно.

— Вчера начал выходить орган Петроградского Совета «Известия». В первом номере опубликованы обращения исполкома Совета к населению, манифест ЦК РСДРП и другие воззвания.

— Братство дьяков г. Петрограда, посещающих лазареты раненых воинов, призывает духовенство к единению с народом.

— Аресты прислужников старой власти продолжаются.

— В Г. думу явился весь конвой его величества.

«Арестованных чинов наружной, тайной полиции и жандармерии надо доставлять в отделение комендатуры в манеж Кавалергардского полка. Член временного комитета М. Караулов».

ШУЛЬГИН. Я застал комитет в большом волнении. Родзянко бушевал.

— Кто это написал? Это они, конечно, мерзавцы! Это прямо для немцев... Предатели! Что теперь будет?

— Что случилось?

— Вот, прочтите.

Я взял бумажку, думая, что это прокламация.., Стал читать, и в глазах у меня помутилось. Это был знаменитый впоследствии «Приказ № 1».

Я почувствовал, как чья-то коричневая рука сжала мое сердце. Это был конец армии.

— Господа, да что же это происходит? Они что там, с ума сошли?

— Сошли, сошли! — закричал Родзянко.— Поезда мне не дали! Ну как вам это нравится? Заявили, что одного меня они не пустят, а что должен ехать со мною Чхеидзе и еще какие-то... Ну, слуга покорный, я с ними к государю не поеду! Чхеидзе должен был сопровождать батальон «революционных» солдат! Что они там учинили бы! Я с этим скот...— Родзянко осекся: в комнату вошел Суханов, а за ним Соколов.

— Что вы наделали, господа? — накинулся на них молчавший до сих пор Милюков.— Вы разрушили армию! Это же конец!

— Извините,— ответил Соколов,— это призыв к дисциплине. Приказ вводит разбушевавшееся солдатское море в новые берега. А ввиду самоустранения офицерства восстановление порядка можно провести только силами и средствами самих солдат.

В это время вошел полковник Энгельгардт и сообщил, что Родзянко требует к прямому проводу генерал Рузский из Пскова. Родзянко заявил, что один на телеграф не поедет.

— Пусть господа рабочие и солдатские депутаты дадут мне охрану или поедут со мной,— сказал он, обращаясь к Суханову и Соколову,— а то меня арестуют там, на телеграфе... Можно ли мне ехать, я не знаю, надо спросить господ рабочих депутатов.

— Конечно, можно,— ответил Соколов.

— Что ж! У вас сила и власть.— Родзянко вдруг страшно разволновался.— Вы, конечно, можете меня арестовать... Мне сегодня целый день грозят... Может быть, вы нас всех арестуете?

— Не волнуйтесь, Михаил Владимирович,— сказал Суханов.— Мы дадим вам надежную охрану, вы можете ехать совершенно спокойно...

Вместе с Родзянко они ушли. Мы остались, раздавленные. Вот вам и Совет рабочих и солдатских депутатов... Мы ясно чувствуем, что у нас под боком вторая власть. Впрочем, Керенский и Чхеидзе состоят и у нас... Они служат мостом между этими двумя головами. Да, получается нечто двуглавое, но отнюдь не орел. Одна голова кадетская, а другая еще детская, но по всем признакам от вундеркинда, то есть наглая и сильно горбоносая... Впрочем, и от «кавказской обезьяны» есть там доля порядочная.

Рузский. Здравствуйте, Михаил Владимирович. Сегодня около семи часов вечера прибыл в Псков государь император. Его величество при встрече мне высказал, что ожидает вашего приезда. К сожалению, затем выяснилось, что ваш приезд не состоится, чем я был глубоко опечален. Прошу разрешения говорить с вами с полной откровенностью: этого требует серьезность переживаемого времени. Прежде всего я просил бы вас меня осведомить, для личного моего сведения, истинную причину отмены вашего прибытия в Псков. Знание этой причины необходимо для дальнейшей нашей беседы. Рузский.

Родзянко. Здравствуйте, Николай Владимирович. Очень сожалею, что не могу приехать. С откровенностью скажу, причин моего неприезда две: во-первых, эшелоны, высланные вами в Петроград, взбунтовались, вылезли в Луге из вагонов, объявили себя присоединившимися к Государственной думе и решили отнимать оружие и никого не пропускать, даже литерные поезда... Вторая причина — мой приезд может повлечь за собой нежелательные последствия и невозможность остановить разбушевавшиеся народные страсти без личного моего присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания. Родзянко.

Рузский. Из бесед, которые его величество вел со мной сегодня, выяснилось, что государь император предполагал предложить вам составить министерство. Если желание его величества найдет в вас отклик, спроектирован манифест, который я мог бы сейчас же передать вам. Рузский.

Родзянко. Очевидно, что его величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций. Народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно, войска окончательно деморализованы, убивают своих офицеров. Вынужден был во избежание кровопролития всех министров заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в своих требованиях. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается вами, уже недостаточно и династический вопрос поставлен ребром. Родзянко.

Рузский. Ваши сообщения, Михаил Владимирович, действительно рисуют обстановку в другом виде, чем она рисовалась здесь. Если страсти не будут умиротворены, это прежде всего отразится на исходе войны. В каком виде намечается решение династического вопроса? Рузский.

Родзянко. С болью в сердце буду теперь отвечать, Николай Владимирович. Еще раз повторяю: ненависть к династии дошла до крайних пределов. Грозное требование отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становится определенным требованием. Повторяю: со страшной болью передаю я вам об этом, но что же делать? Родзянко.

Рузский. Все то, что вы, Михаил Владимирович, сказали, тем печальнее, что предполагавшийся приезд ваш как бы предвещал возможность соглашения и быстрого умиротворения родины. Рузский.

Родзянко. Вы, Николай Владимирович, истерзали вконец мое и так растерзанное сердце. Я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден сегодня ночью назначить Временное правительство. Больше ничего не могу вам сказать. Желаю вам спокойной ночи, если только вообще в эти времена кто-либо может спать спокойно. Родзянко.

ШУЛЬГИН. Тут начинается в моих воспоминаниях кошмарная каша, в которой перепутываются бледные офицеры, депутации, «ура», «Марсельеза», молящий о спасении звон телефонов, бесконечная вереница арестованных, хвосты несчетных городовых, роковые ленты с прямого провода, бушующий Родзянко, внезапно появляющийся, трагически исчезающий Керенский... Минутные вспышки не то просветления, не то головокружения, когда доходят вести, что делается в армии и в России... Кто-то прибежал и сказал, что Москва тоже восстала. Начали поступать отклики, телеграммы, в которых восторженно приветствовалась «власть Государственной думы»...

Да, так им казалось издали... На самом деле никакой власти не было. Была, с одной стороны, кучка людей, членов Государственной думы, совершенно задавленных или, вернее, раздавленных тяжестью того, что на них свалилось. С другой стороны — была горсточка негодяев и маньяков, которые твердо знали, чего они хотели, но то, чего они хотели, было ужасно: это было — в будущем разрушение мира, сейчас — гибель России...