И вот теперь она живет припеваючи в своей уютной квартирке окнами на залив, делает все или почти все, что хочет, а главное, учиться ее никто не заставляет — от одного воспоминания о школе у Сью челюсти оскоминой сводило. Она может позволить себе купить любое платье, драгоценности ей дарят клиенты, которые, кстати, не заставляют ее по вечерам пить теплое молоко. Сью пьет сколько душе угодно шампанского. Будущее рисуется ей более чем в радужных красках: неровен час, загнется дед — уж об этом она наверняка узнает из газет или услышит по телевизору, — и тогда они с братом получат огромное наследство. К брату Сью не питала абсолютно никаких чувств — он существовал и все тут. Что касается матери, то ее небось давно упекли в какой-нибудь фешенебельный санаторий с крепкими решетками на окнах.

И работка у нее что надо — даже не работа, а настоящее развлечение. Ну сами посудите: звонит тебе по телефону клиент, и, если ты в настоящий момент свободна, присылает за тобой автомобиль. Всего-то и нужно суметь сделать так, чтобы его дохлая сарделька как можно скорее зашевелилась и затвердела, а потом встала торчком. В чем, в чем, а уж в вещах подобного рода Сью была искусницей. Пожилые клиенты и те набрасывались на нее как дикие звери после пяти, от силы десяти минут «разминки с мягкой игрушкой», как называла свои ухищрения Сью. Она была противницей всякого рода извращений — в конце концов в их заведении есть и минетчицы, и специалистки по содомическому коитусу. Сью любила чувствовать себя в постели с мужчиной стопроцентной женщиной — ее брали, она отдавалась. В этом был смысл занятий сексом, а не в том, чтобы заглотнуть чью-то вонючую сперму.

Словом, жизнь текла весело и вполне свободно. А главное, Сью не терзали ни угрызения совести (перед кем, спрашивается, угрызаться? Уж не перед дедом ли, который упек ее в психдом, да еще хотел, чтобы она родила ублюдка? Ну уж и не перед этим живодером Дугласом, которого, как надеялась Сью, уже давно слопали могильные черви), ни страсти, ни заботы не тревожили. Жизнь текла бы точно так же и дальше, если бы на то была воля Сью, но, наверное, не мы распоряжаемся своими судьбами, а кто-то еще. Знать бы — кто, а?..

Ян разбирал забарахливший мотор своего «Дельфина» — как-никак скоро курортный сезон, и он должен быть в полной боевой готовности к приезду отдыхающих, — как вдруг со стороны моря донесся жалобный плач. Он вскочил, подчиняясь выработанному рефлексу спасателя, бросился к причалу и вспомнил, что катер еще два дня назад вытащили на берег — метеорологи обещали девятибальный шторм. Плач не смолкал. Показалось, однако, что принадлежал он не человеку. «Собака! — догадался Ян. — Собаку можно спасти и вплавь…»

Он скинул на ходу куртку и джинсы и очутился по колено в ледяной воде. Накативший вал захлестнул его чуть ли не с головой, но он все-таки устоял на ногах и всмотрелся вдаль.

Метрах в двадцати от берега качался на волнах темный продолговатый предмет, похожий на бревно. Не раздумывая, Ян нырнул под набежавший вал и, очутившись на гребне следующего, увидел возле бревна собачью голову. В следующее мгновение она скрылась под водой. «Держись!» — крикнул Ян и снова нырнул. Вынырнув, увидел, что собака пытается вскарабкаться на бревно. Ее душераздирающий вой заглушал теперь грохот обрушивающихся на берег волн.

Ян схватился одной рукой за бревно, другой попытался помочь собаке вскарабкаться на его скользкую поверхность. Пес зарычал и даже огрызнулся, когда Ян ухватил его за шкирку. Это была большая темно-рыжая собака, какие пасут в горах отары овец.

— Я думал, ты умней, чем люди…

Изловчившись, Ян все-таки приподнял над водой собачью морду. Пес отчаянно молотил по воде лапами и жалобно скулил. С гребня волны Ян увидел, как из ворот санатория выскочил Рафаэль с мотком длинной толстой веревки в руках.

— Подмога, — сказал Ян, обращаясь к собаке. — Я сяду верхом на бревно, а тебя возьму за передние лапы. Ну же, давай!

Он протянул обе руки и, с трудом удерживаясь на холодном скользком бревне, схватил пса за передние лапы. Тот вдруг прижался головой к его ляжке и затих, крупно дрожа всем телом.

— Вот и молодец, — сказал Ян, осторожно высвободил правую руку и, зажав обе собачьи лапы в левой, погладил пса по мокрой лобастой голове. — Сейчас нас возьмут на буксир.

До берега оставалось метров восемь. Их несло прямо на большие камни. «Если Рафка промахнется с первого раза, в лучшем случае переломаю кости», — мелькнуло в мозгу.

Рафаэль не промахнулся. Тяжелый мокрый узел на конце веревки больно ударил по груди, но Ян успел схватиться за него обеими руками. И тут же высвободил правую, стиснув ею холку растерявшегося было пса.

— Тяни! — крикнул он другу.

Их поглотила грязно-бирюзовая муть. В следующее мгновение они очутились на мокрой холодной гальке.

— Беги! — скомандовал Ян псу и, спотыкаясь о камни, кинулся к берегу.

Гнавшийся за ним вал успел дойти лишь до колен. От него дохнуло холодом и мраком морской пучины. В двух метрах от Яна собака безуспешно пыталась подняться на лапы. «Ослабла, бедняжка!» — подумал он и тут же увидел набегающую волну, раза в два выше предыдущей.

Он действовал как автомат. От мокрой собачьей шерсти резко воняло псиной. Когда их обоих накрыло волной, Ян, подмявший под себя вконец испугавшегося и обессилевшего пса, ощутил частые прерывистые удары его сердца. «У собак тоже, наверное, бывает больное сердце», — мелькнуло где-то в подсознании. Волна отступила, злобно шипя галькой. Ян подхватил пса на руки и вынес на сухое.

— Молодой еще, потому и растерялся, — говорил Рафаэль, яростно растирая тело Яна куском жесткой парусины. — Чачу будешь пить?

— Буду, — сказал Ян, благодарно стуча зубами.

— Тогда пошли ко мне. Карина в Гагры уехала — отец захворал. Эй, и тебя тоже приглашаю, — обратился он к натужно дышавшей собаке. — Тебя как зовут, лохматый?

Собака слабо вильнула хвостом и благодарно скульнула.

— Алеко, — вдруг сказал Ян. — Он говорит, его зовут Алеко.

— Странное имя. Похоже на большую птицу, — задумчиво сказал Рафаэль. — Ладно, твоя собака, ты и называй, как знаешь. Эй, Алик, пошли — гостем будешь. Барана зарезать не могу, но лапши куриной налью. Ты как любишь: с перцем или аджикой?..

В тот вечер с Амалией Альбертовной впервые за несколько Лет случился приступ. Она почувствовала его приближение за обедом. Проглотив кусочек своей любимой вареной форели, она поняла, что он застрял в пищеводе, который внезапно сжался, превратившись в туго натянутую нить. Она попросила воды.

— Что с тобой? — поинтересовался Армен, некоронованный король всех поваров побережья от Адлера до Сухуми. — Форель нужно запивать «твиши» или, на худой конец, «гурджаани». Но только не водой из-под крана. Послушай, это такой большой оскорблений для благородной рыбы.

Амалия Альбертовна медленно поднялась из-за стола, выдавила едва слышное «спасибо» и направилась к двери, чувствуя на себе недоуменные взгляды пятнадцати пар глаз и слыша оскорбленное Арменово: «Па-адумаешь, какая капризная мадама».

Добравшись к себе, Амалия Альбертовна вытянулась на кровати и закрыла глаза. Хорошо, что нет Яна — занялся своим мотором и даже про обед забыл. А вот мужа ей сейчас очень не хватает. Она вздохнула и отключилась. Когда пришла в себя, на улице уже было темно, и море грохотало, как пушечная канонада.

Давно она так сладко не спала — с тех самых пор, как Иван потерялся в первый раз. Потом, когда он нашелся и вернулся наконец домой, она все время жила в предчувствии беды. Последние два с половиной года, что они с Яном прожили в санатории, предчувствие беды усилилось.

За эти два с половиной года она виделась с мужем три раза. И всегда тайком от сына. В последний раз, полтора месяца назад, она поехала в Сочи, где он лечился в военном санатории. Ян не должен был знать об этом. Но он каким-то образом узнал. Когда Амалия Альбертовна вернулась, ей сказали, что Ян исчез сразу после ее отъезда и с тех пор его никто не видел.