— Говори потише, — попросила Лючия. — И смотри: никому ни слова. А то они и за нас возьмутся. Так ты сумеешь узнать, с какого номера звонили?

— Наверное. Приходи сюда в четыре. Слушай, а за нами еще не следят?

Она испуганно огляделась по сторонам.

— Это исключено. Я проверила, — с многозначительным видом изрекла Лючия.

В четыре Маддалена сообщила подруге срывающимся от волнения голосом, что звонили с того же самого номера, что и три дня назад, то есть из парижской частной клиники.

— Все ясно. Значит, его состояние внушает врачам опасение. Марии, разумеется, ничего об этом не сказали. Бедняжка.

Теперь Лючия окончательно утвердилась в своих подозрениях. И решила принять соответствующие меры. Разумеется, в полицию она обращаться не станет — про их грубые неуклюжие методы работы снимают целые телесериалы. Ну, а частные сыщики запросят кучу денег вперед, а потом, когда запахнет жареным, раскроют все карты полиции, дабы не потерять свою вонючую лицензию.

Ей самой придется вылететь в Париж. Да, и как можно скорей. Деньги есть — Лючия иногда подрабатывала в качестве baby-sister^[18] и тайком от всех клала деньги в банк. К тому же можно будет продать кольцо, которое подарил ей Пеппино в день их помолвки. Удача, что он женился не на ней, а на этой кривоногой Лоре Миллер (Лючия, узнав о том, что он спутался с этой кретинкой, чуть было руки на себя не наложила — спасибо, Мария не отходила от нее целую неделю). Эта Лора родила ему двух ублюдков с заячьей губой. И виноват Пеппино — у них в роду три таких ублюдка, что они, разумеется, скрывали.

Так вот, за кольцо дадут тысячи полторы, не меньше, плюс те две тысячи семьсот, что лежат на ее счету в банке. Родителям она скажет… Да, она скажет доверчивым Альфредо и Аделине, что хочет отдохнуть с недельку на ферме у своей школьной подруги Нормы Свенсон. Норму она обязательно предупредит на тот случай, если предкам вдруг взбредет в голову туда позвонить.

Вот только Лиззи жаль бросать…

Но Лиззи днями просиживает за роялем, ходит только в школу и церковь. Нужно приказать строго-настрого Аделине, чтоб глаз с девочки не спускала — чертов город превратился в последние годы в настоящий бордель.

Через сутки Лючия уже сидела в салоне эконом-класса летящего над Атлантикой «Боинга». Ей было очень неуютно от того, что под полом, под ее обутыми в удобные туфли на низком каблуке ногами не было ничего, а под этим ничего была вода — так сказала размалеванная, как настоящая путана, стюардесса. Лючия панически боялась воды, разумеется, кроме той, которая лилась из крана или душа, да и самолетом летела впервые.

— Эй, ты, ну все на свете проспишь. Вставай, слышь? Вот сейчас пощекочу тебе ноздрю травинкой… Ага, боишься щекотки, да?

Ваня с трудом резлепил веки. У него на груди лежал букет душистых полевых цветов и трав. Из-за него он видел только глаза Инги — они были бирюзово-голубыми и полными счастья.

— Ты не слышал, как я встала, да? — щебетала она, садясь рядом с ним на кровать. — Ой, утро клевое было — роса, птицы поют, из-под ног кузнечики выпрыгивают. Наверное, в раю так, если он есть на самом деле. Дядя Толя уже не спал — Шарика кормил и кошек. Представляешь, он добрый какой: всех бездомных кошек кормит. Мы с ним договорились на рыбалку поехать. Может, даже сегодня. Он совсем-совсем не такой, как я думала. Ой, какая же я дурочка, правда? Он меня дочкой зовет. Странно и… как-то приятно. Он сказал, что вы с ним вчера вечером бутылку водки распили. Это правда, да?

— А больше он ничего тебе не сказал? — с тревогой поинтересовался Ваня.

— He-а. А что, еще что-то было?

— Да нет, ничего. Это я так, — пробормотал он, вспоминая вчерашний вечер в подробностях. Все было так похоже на сон. Может, это на самом деле был сон?..

— Понимаешь, я еще сам не знаю, правда то, что он мне сказал, или нет. Если правда…

— А что он тебе сказал? — допытывалась Инга, возбужденно блестя глазами.

Ваня не знал, что ему делать. С одной стороны, не хотелось иметь от Инги секретов, с другой…

— Ну, скажи, Янек, дорогой, — теребила она его одновременно за руку и за ногу. — Ой, горячий ты какой. И красный как рак вареный. Небось обгорел вчера. Давай я тебя питательным кремом намажу, чтобы шкура не слезла. Но сперва скажи, а?

— Понимаешь, он… да и бабушка тоже, говорит, что на самом деле мой отец не мой отец, хоть у меня фамилия его и отчество. Я, кажется, рассказывал тебе о том, что у него с мамой была… любовь.

— Ну да. И он ушел в монастырь. А мама твоя вышла замуж за другого. Это я уже знаю, — немного разочарованно сказала Инга. — Это никакая не любовь, когда только охи да глазки друг другу строят. У меня так было с одним мальчишкой в четвертом классе. Скукотища.

— Нет, не глазки. — Ваня слегка обиделся за мать. Она жила в его памяти почти как идеал женщины. — Они… Словом, у них все было, и я, оказывается, его сын! — одним духом выпалил он и почему-то тяжело вздохнул.

— Ой, как здорово! Значит, у тебя два отца. А у меня ни одного нет. — Инга нахмурилась, но всего на какую-то долю секунды. — Так вот почему он меня сегодня дочкой назвал. Ура! — Она вскочила и закружилась по комнате, споткнулась о маленькую скамейку возле печи, чтоб не упасть, схватилась за занавеску и рухнула на пол, погребенная под белоснежным саваном тюля.

Ваня вскочил и помог ей выпутаться из сети.

— Ты настоящая русалка, — сказал он, отбрасывая тюль с ее лица и приближая к нему свои раскрытые губы.

Ваня видел из окна веранды лодку на якоре чуть ли не посередине реки — в том месте песчаная мель резко обрывалась судоходным фарватером. Инга сидела на носу, поджав по-турецки голые ноги, и сосредоточенно следила за поплавком удочки. Он (нет, даже в мыслях Ваня не мог назвать его «отцом», но и «дядей Толей» почему-то тоже) возился на корме с донками, забрасывая их в воду одну за другой. Ваня не любил рыбачить — это было нудное занятие, к тому же он всегда представлял себя на месте вытащенной из воды рыбы и сам начинал испытывать удушье. Разумеется, подобные ощущения были недостойны настоящего мужчины, и Иван никому о них не рассказывал. Потому он остался дома — впрочем, его никто и не звал на рыбалку — и очень скучал без Инги.

Нонна, кажется, ушла в магазин. Ваня поднялся в мансарду. Здесь было прибрано, все по-прежнему на месте, глянцево блестели половицы крашеных и почти нехоженых полов. На самодельной тумбочке он заметил толстую книгу, накрытую белой кружевной салфеткой. Его рука машинально потянулась к ней. Оказалось, что это Библия дореволюционного издания с пожелтевшими от ветхости страницами, на темно-вишневой сафьяновой обложке большой крест со стершейся позолотой. Ваня никогда не читал Библию, хотя на книжной барахолке возле Первопечатника ее предлагали, и даже недорого. Она не считалась запрещенной литературой, как, к примеру, «Лолита» Набокова или «Доктор Живаго» Пастернака, за которые можно было запросто схлопотать срок. Наверно, еще и потому, что советский закон не предусматривал наказание за владение этой книгой, интерес Вани к ней был практически равен нулю. Сейчас он раскрыл ее наугад. Из середины вывалился сложенный вчетверо листок.

Ваня собрался было засунуть его на место — он был хорошо воспитан, а потому не собирался читать чужие письма, — но случайно заметил печать, просвечивающую изнутри. Это определенно был какой-то казенный документ, а значит, его можно прочитать.

Им оказалось заверенное в нотариальной конторе завещание. Согласно ему, Соломин Анатолий Николаевич после своей смерти передавал дом вместе с флигелем и другими постройками, а также прилегающую к нему землю (30 соток) Ивану Дмитриевичу Павловскому. Внизу стояла дата: 8 мая 1968 года. Это был день рождения Вани. В шестьдесят восьмом ему исполнилось четыре года.

Дрожащими пальцами он сложил завещание и сунул между страницами Библии, которую положил на место и прикрыл салфеткой. И опустился на теплый от падающих в окно лучей полуденного солнца пол.