Последний раз ударил о пол, я еле доползла до кровати. Упала лицом вниз и думаю: "Ну, если еще будет бить, так пусть хоть на кровати грешна душа выйдет".
И сказала ему:
- Коли руки еще вздымаются - бей, а я за собой никакой вины не знаю.
Бить больше он не стал, а только сказал:
- Если ты это в люди вынесешь, скажешь кому, что я тебя бил, - другой раз в живых не оставлю.
Отступился. А это ему дядя Егор хорошего посоветовал. Он и сыновей своих так учил:
- Берете женку, первый год - жалко или не жалко - плачьте, да бейте. Тогда уж будет покорна.
Вечер настал. Скоро деверь с невесткой с озера приедут. А я встать не могу, руки все в крови, запухли, лицо в синяках, глаз не видно. Когда я здорова, так к приезду деверя коровы обряжены, самовар готов. А тут ничего не сделано. По полу половики разметаны, стулья разбросаны, как Мамай воевал.
Приехал деверь, а я лежу. Невестка зашла:
- Ты, Мариша, дома?
А муж, когда деверь ко двору приехал, малицу надел и ушел. Целые сутки ходил пьянствовал. Деверь утром уехал в лес по сено, все еще не знает, что я так избита лежу. Невестка баню топит, дело было перед каким-то праздником: в ту пору праздники часто были. Баня истопилась, невестка зовет:
- Мойся до Виктора, а то поздно будет. Может, и твоего еще леший принесет.
Она мужа моего не любила. Виктор в пьяном виде тоже был зверь. Невестка Агнея не один раз бита была. Но трезвый - не то, что его брат, был смирный, жену уважал.
Пошли мы в баню, а я и говорю:
- Ты меня не испугайся.
Руки ей показала, и лицо она увидела и говорит:
- В баню созовем Хионью, враз снимет. А то худая кровь будет к сердцу приступать и в голову метаться.
Сбегала, созвала Хионью. Хионья божьего масла взяла, чего-то нашептала, лечить стала.
Я едва рубаху стянула: она к телу присохла. От которых мест рубаху оторвала - тут и кровь побежала. Повалила меня Хионья на лавку, полила маслом, тихонечко потерла: придавливать-то нельзя, больно телу и раны сырые есть.
Разогрелась я, голова ослабла. И мыться не могу и думаю, что не выйти мне из бани. Сполоснули меня поскорей водой, из бани вывели, - думают, как бы не померла.
А я дома Хионье говорю:
- Уж ты, ради бога, никому не сказывай.
Вечером пришел муж, да не один, а с гостем-соседом. Оба пьяные. Чай заваривает, а сосед спрашивает:
- Чего у тебя, женки, что ли, нету, сам чай завариваешь?
- А ей лихо, - говорит муж.
Выпили они еще, муж кричит на меня:
- Растряси-ко лень, поди к Тобоку, принеси водки.
Могу не могу, а вставать да идти надо. Не послушаю - опять скандал будет. Оделась кое-как, пошла. С этаких-то побоев да после бани ноги едва передвигала. На дворе и не особенно морозно, а меня в дрожь бросило, зуб о зуб щелкает.
Добыла я у Тобока половинку, радехонька, что хоть столько дал.
Выпил муж половинку, а пустую бутылку в меня бросил на кровать. Выпил муж с соседом и вовсе одичал. Сует мне в руки пятирублевый золотой.
- Иди, - говорит, - принеси еще. Не принесешь, в пух и прах разобью всю, вздоху не будет.
Виктор не выдержал, вскочил и закричал на брата:
- Ты ее не трогай, коли добра хочешь!
Муж обозлился, сам себя начал рвать, всю одежду сбросил, разделся донага и побежал на улицу. Думает, я побегу за ним, просить буду. Виктор взял тогда веревку, выскочил за ним да голого и начал веревкой одергивать. Прибежал муж со снегу в избу, оделся, забрался на полати и заснул.
И все спать легли. Виктор с невесткой умаются за день - крепко спят. А я дрожу, думаю, не простит мне муж, что не послушалась, подымется, зарежет либо задавит меня - никто и не услышит. У Лизаветы Пашковой дядя зарезал как-то ночью свою жену. А ведь и жили-то хорошо. Вот я и дрожу, спать не сплю, все слушаю - не пошевелится ли муж на полатях. Как полати заскрипят, мне чудится, что это он слезает. Уж когда по-настоящему захрапел, успокоилась я.
Утром все встали, самовар согрели. Муж чай заварил, меня спросил:
- Не хошь чаю?
А я и того рада, что хотя спросил-то. И не хотела бы, да не смела сказать, что не хочу.
- Налей чашку, - говорю.
Всего и разговора у нас за весь день было. Он пущальницы из катушечных ниток для зимнего лова вяжет и молчит. Днем у нас ничего не готовлено было, а ему с похмелья есть нужно. Сходит в амбар - то сырого мяса, то сырой рыбы принесет поесть, а мне кусочка не дал. Вечером лег он ко мне в кровать. А я другие сутки лежу, лишний раз повернуться не смею: каждое место болит. Тут меня такая обида взяла! Разлилась я слезами горючими. А в уме думаю: была бы у меня над подушкой петля да могла бы голову поднять, так лучше бы задавилась тут на месте.
Утром Виктор принялся его ругать, трезвого:
- Пьяная ты рожа, дурак ты! Что ты, человеческого мяса захотел? Так ли надо с такой женкой обходиться? Далось дураку счастье в руки, а не умеет владеть. Этак человека искалечил. Добрый хозяин скотину так не бьет. Я смотрю да едва терплю. Пойду с заявкой в правление - тебя же, дурака, засудят за это. Добро бы пьяный был, выпился из ума, тогда не знаешь, что делаешь. А то - трезвый. Молодка, ведь трезвый он был?
Промолчала я сначала, не сказала. Посмотрю на мужа, думаю, сам сознается. А тот молчит. Виктор наступать стал на меня, чтобы сказала. Соскочил с лавки, малицу схватил.
- Пойду в правление, - говорит.
Я же его и уговариваю:
- Бога ради, Витя, не ходи. Зачем грех заводить?
Тогда Виктор остыл.
- Дура, - говорит, - трезвый тиранил, да еще прощаешь.
До весны кое-как прожили. Я себя только одной думой тешу: придет весна, брат на лодке приедет, и уеду я с ним. А муж нет-нет да опять какую-нибудь вину выищет: люди меня похвалят - неладно ему, пить да есть мне надо - тоже грех тяжкий, а если что в горло не лезет - надо есть, а то опять не угодишь, будет расправа. Глаза у меня были чуть не выстеганы, нос - чуть не оторван.
Не каждая бы живой осталась от того, что я за те два года вынесла.
13
Решила я наконец, что уеду. Мужней еды я есть не стала, все раздельно пошло. Друг с другом не говорим.
Брат Алексей приехал в Пустозерск, в гости к своему тестю. Обещал он мне, что когда соберется домой, и меня возьмет.
Люди стали поговаривать:
- От Федьки женка уезжает.
Уговаривают Федора соседи:
- Одумайся, дурак, живи по-хорошему. Поклонись жене, может быть, все обойдется.
Вот уж брат торопит меня, ждет в лодке:
- Погода тихая, поехали.
Пришла я за своим ящиком, откуда ни возьмись - муж. Додумался мне покоряться да извиняться. По-настоящему стал упрашивать. И целует, и говорит ласково, вину признает и прощения просит. Расплакалась я и осталась.
Вскоре мы с мужем на низ пошли, рыбу добывать. Ветер с моря потянул. Печора разыгралась. Подыскали мы становье на речке Мясничихе, остановились. Бегаем по берегу, чтобы разогреться. Разбежались мы с мужем друг другу навстречу, он слабей оказался, ноги подвернулись, он упал, и я на него. И надо мне было в шутку крикнуть:
- Куча горит, прибавку просит!
Люди засмеялись:
- Ох, Федор, тебя женка-то оборола!
Это ему за великую досаду показалось. Сдернул он ремень и начал меня пряжками хлестать. Не вытерпела я, побежала. Вскочила в лодку, по лодке на корму, с кормы на другой берег перемахнула. Часа два я там проходила. Назад не перепрыгнуть, муж не перевозит, а добры люди не в свое дело не мешаются. Все это надо было вместо меду проглатывать.
Все-таки на ловле мы с мужем будто и неплохо жили. Бечевой идем - я и за себя и за мужа лодку тащу: от него ждать подмены не приходилось. Он еще смеется:
- Пусть у нее подбородок-то опадет.
И верно, здоровенная была я в то время. От работы не плакала, работа плакала от меня. А все же лямка и другим-то бабам плечи растирала, хоть они попеременно с мужьями шли.
Всех обид моих не перечесть. Бывало работаешь, работаешь, а он и есть не дает. Хлеб гниет, плесневеет, в воду бросит или домой везет, а мне не даст. Сам чай пьет, а мне воду. Да еще из лодки дразнит:
