Бабы шепчут:

- Чего ты такая-то, сиди ты посветлей да повеселей.

- Над чем буду светлеть-то? - говорю.

Сижу да и думаю: "Не поеду под венец, развалю дело".

Ночь отсидели, гости ушли, а я сразу начала реветь. До того доревелась, что сама себя не стала знать. И на улицу выводили меня, и водой отливали.

- Схлынуть ей, - говорят, - надо. Много ревела, так отойти не может.

А я ничего уже не слышу, обмерла. Прибежал брат Константин, схватил в охапку, уложил на кровать и выговаривает матери да брату:

- Заели, - говорит, - человека. Я побегу, откажу.

Побранились они, а той порой уж дружки подходят, про невесту спрашивают:

- Жива ли, здорова ли наша княгиня, спрашивает князь молодой.

- Какое жива! - огрызнулся Константин. - Уж гроб начинаем делать.

Брат Алексей и перо мне в нос пихал и нашатырный спирт совал, готов его в рот налить, чтобы только в чуство меня привести. Очнулась я - кровь носом пошла. Потом начало меня трясти. Женихова родня, свадебщики уже думали, что все дело распалось.

Когда в сознанье пришла да смогла сидеть - надо бы мне последний раз красоту сдавать, косу расплетать. А мать видит, что нельзя мне больше плакать. Шепнула, чтобы запрягли да подъезжали за невестой.

Я и сейчас понять не могу, что со мной было в то время: вся ослабла я и слова против не сказала. Меня одевают, и уже малицу надели, а я стою как пень какой. Бабы да девки там дожидают, думают - выйду, буду красоту сдавать да косу расплетать.

Вдруг и жених подъехал к крыльцу. Выводят меня из горницы прямо в малице. Бабы ворчат:

- Ждали, ждали, а она и красоту сдавать не будет. Коса-то у ней хоть расплетена ли?

Спохватились только тогда. Мать не то брат Алексей на ходу расплели мне косу, да и то не всю, сунули под малицу - да и за стол, благословлять. Поставили рядом с женихом, угостили его с дружками пивом да водкой, благословили и в сани повели. Невесте надо за собой скатерть тянуть: по примете, девок замуж волочить. Какое тут! Сама-то я не хочу замуж идти, а не то что девок за собой тащить.

Посадили в сани и поехали к венцу. Приехали в Пустозерск поздно вечером. В церковь завели, в сторожке платье подвенчальное надели. Тут у меня больше надежды не стало.

Поп Николай прослышал, что меня насильно отдают, дважды приходил в сторожку, спрашивал:

- Невеста, я слышал, что тебя насильно отдают. Если так, то я венчать не буду.

А мне какой-то дьявол шепнул в ухо: "Куда я теперь денусь? Ведь меня за двадцать верст увезли, как я пешком-то? Ведь все равно догонят".

Я и ответила попу, как комар, чуть слышно:

- Нет.

Начался венец. Людей я никого не видела. Только дьячка Маркела приметила, да и то одну голову с длинными волосами. Под венцом стою - вся дрожу, и мерещится мне, что скоро я упаду. Вот и падаю, падаю, а сама все еще на ногах стою. Венец все равно как давит к земле. Где-то далеко, слышу, поют, а мне мерещится, что кто-то плачет, кто-то поет одну и ту же песню:

Вытри слезы, взвеселися, девка, с нами,

От печали забавляйся ты играми.

А мне самой хотелось подтянуть, закричать изо всей силы:

Будьте вы жалостливы, люди,

Вырвите сердце из груди.

Был у нас в то время такой обычай: когда поп спрашивает жениха: "Не обещался ли другую взять?", в это время могла подойти любая девушка, которой он обещался, встать в "подножки" жениху с невестой, на коврик. И тогда, по обычаю, поп невесту отправлял домой, а жениха венчал с той, которой он обещался.

Но ко мне не пришла замена. Обвенчали, а я подумала: "Видно, бог судил".

В дом мужа привезли меня уже к ночи. Приехали, да и за стол. Подоспела к тому времени и мать. Глянула на меня и едва своей признала.

- Ровно тебя обменили, - говорила она. - Сама на себя непохожа.

С дороги да с перепою первый день свадьбы у жениха, "приводный стол", редко бывает веселым. А тут и вовсе пир был не пир, а гостьба - не гостьба, вроде как у покойника сидели. Молодые невеселые, так и гостям какое веселье. Гости понимали, что мне стыдно да тошно: какой я человек-то была - ребенок, шестнадцати лет. И ни рюмку выпить, ни светлей смотреть не неволили.

Вечером молодой и допьяна напился. А пьяный-то он характерный, дикий был.

Брат его знает это и уговаривает:

- Держись, Федор, не пей, добра не будет.

В первую же ночь он свой характер и выказал. За мое упрямство дважды пряжкой одернул и драться лез, ноги вязал. Та ночь вся в слезах прошла, только никто не видел да не слышал, будто и все ладно. Утром родителям надо, чтобы молодые веселые шли умываться, а я слезами умываюсь. Муж уговаривает:

- Пойдешь такая темная, сама на себя бесчестье накличешь.

Пошли умываться, переоделись. Я мужу рубаху с поясом подарила. А потом пошла я мужнюю родню чаем поить. Это называется "молодкин чай".

12

Три дня шла свадьба. Стали все разъезжаться, а мне надо остаться одной, горе мыкать. Уехали - стала я думать, как мне держать себя, чтобы люди не сказали, что у молодки не светла взгляда, ни ласкова разговора. Вот днем-то я немножко держусь: где пошучу, где с людьми поговорю, где и мужу слово скажу. Деверь посмеивается:

- У нас молодка-то стала разживаться.

А ночь придет, на меня и болезнь найдет: завздыхаю и спать не могу, сама не своя делаюсь.

Два года так и прожили. Муж выпивал и в карты играл, с первого дня драться начал. Как-то пришел вовсе пьяный да стал меня за вином посылать. Лавка закрыта была. Обошла я трех соседей, добыла ему вино. Выпил еще, начал капризничать:

- Днем ты хороша, а ночью худа. Ты упряма, а сегодня я над тобой поупрямлюсь. Зови меня спать ложиться, а то не лягу.

Неохота мне лишних побоев принимать, стала кланяться в ноги, как велел:

- Федор Михайлович, пойдем спать. Был день, стала ночь. Сами ляжем спать, и людям надо покой давать.

А он куражится да ломается. Накланялась я, навеличалась, а легли - он меня с койки кулаками столкнул. Раза три я так падала. А потом деверь, у которого мы жили, пожалел меня:

- Ты, молодка, плюнь на него. Зайди на печь да и спи.

Я и ушла, на печь легла. С тех пор я умней стала.

Звала да звала мать - поехали к матери в гости. Девки собрались, играть стали. Меня зовут. Ребята приглашают. Сперва я не иду, а спрашивать мужа неохота. А он захмелел. Брат Алеша зовет, мужа просит, чтобы отпустил.

- У ней, - отвечает, - свой язык есть.

Прошло сколько ли времени, муж прямо за столом уснул. Тогда я и пошла поиграть.

А тут сидел Егор Иванович, который меня высватал. Вот ему и не понравилось, что я без спроса от мужа плясать пошла. Ворчит:

- У нас прежде молодки так не делали. И родители не должны потакать.

- По полу прошлась, так чего будет? - говорит мать.

А той порой муж и проснулся. Сват Егор и напевает племяннику:

- Федька, воли не давай женке. Наша бы пора была, так она бы шелкова была.

А сам кулак о кулак хлопает. А тому, пьяному, много не надо. Соскочил, подбежал ко мне и кулаком ударил. Вина-то ведь была не маленькая - по полу прошла. А потом схватил меня за волосы, таскать начал. Тут брат Константин не вытерпел, оторвал его от меня.

- Если хошь добра - садись, а не то свяжу.

Вот они оба и заскандалили. Ушел муж к дяде, лошадь запряг, да меня и оставил, уехал в Пустозерск. На другой день брат отвез меня туда же. Муж сидит трезвый. С братом говорит, а со мной не говорит. Брат с лавки встал, пошел к лошади да и уехал. Я осталась с ним одна. Деверь с невесткой уехали на озеро рыбу ловить. Двое-надвое с мужем - хоть задуши меня, так заступиться некому.

Взял муж веревку, свернул ее вдвое и начал меня терзать. Петлей хватит кругом руки - сразу кровяная веревка на коже появится, запечется тут, как печать приложил. Хотела вон я убежать. Выскочила из кухни, а он опередил, поймал, двери все заложил и снова за бой взялся. Я уж по-всякому просила, чтоб не бил: и в ноги кланялась, и на шею вешалась - ничего не помогало. Отцепит от шеи да еще о пол так грянет, что кости трещат. Пока лежу, он остолбенеет, отступится немножко, а потом - вставать стану - он снова начнет. Помешкает да опять бить.