Не желая видеть дальнейшего, Арлин зажмурила глаза. На фоне криков Кирка выделялось знакомое довольное пыхтение Стивена. Она не видела, что происходит, но догадывалась, поэтому, когда истошные крики ее сына вдруг оборвались, она испытала дикое чувство облегчения. Из-под век у нее сочилась теплая жидкость, и Арлин никак не могла понять, кровь это или слезы.

Вот как все кончается, подумала женщина. Все ее существо пронзила бесконечная печаль. Наконец-то все позади, и можно честно признаться себе, что печалится она не о сыне, а о себе самой. О всем том, что она так и не сделала и теперь уже никогда не сделает, о всех возможностях, которые безвозвратно ушли. Она вспомнила свое детство в Марфе и подумала, что лучше б она никуда не уезжала из городка, лучше б она вышла замуж за Талли Дэниелса, нарожала бы много детей и вела бы в прериях жизнь простой домохозяйки.

Она так и не стала тем, кем хотела стать. Не стала ни актрисой, ни писателем, ни даже астронавтом, а стала статусной женой, и если б у нее была возможность помечтать, то она загадала бы себе жизнь подольше, а смерть – попроще.

Боль вернулась, вгрызаясь и пронзая онемевшее израненное тело Арлин, и это заставило ее широко открыть глаза. Из охрипшего горла вырвалось нечто похожее на крик.

Стивен стоял рядом и смотрел на нее. Она не понимала, как он умудрился причинить ей еще большую боль, но заметила, что он сорвал с себя одежду и теперь был абсолютно голым. Лунный свет, лившийся в окна, мерцал в чешуйках, бежавших у него по позвоночнику на спине, а шерсть на теле напоминала свалявшиеся космы, приклеенные к бокам. У него была полная эрекция. Усмехаясь, хохоча и что-то напевая на непонятном языке, он начал приплясывать, наступая ногами ей на руки, ноги, живот, грудную клетку. Арлин с великим трудом удалось зажмуриться, и по мере того, как жизнь покидала ее, у нее перед глазами проносились картинки из прошлого: бескрайние прерии Техаса с золотыми колосьями, клонящимися на ветру; городок Марфа, такой, каким он выглядел, когда она была еще девочкой; младенец Кирк гулит в колыбели, обещая ей своей беззубой улыбкой счастливое будущее, которое так и не наступило…

1844 год

Джеймс Маршалл [40] стоял на пороге своей хижины и рассматривал сарай и поле, простиравшееся за ним. Легкий бриз заставлял упавшие листья танцевать в высокой зеленой траве. В небе планировала ворона – не летела, а именно планировала, широко раскинув крылья и опираясь на потоки воздуха. Мимо пробежал цыпленок, брезгливо поклевывавший грязь около дома, а потом, закудахтав, захлопал крыльями, испугавшись, что соломенное пугало вот-вот нападет на него. Маршалл перевел взгляд на коров, равнодушно стоявших около изгороди, за которой раскинулось пастбище. Он построил ферму на пустом месте, сам придумал и построил дом и в тот год на последние деньги купил семена. За время, прошедшее с тех пор, он вполне прилично устроился в Миссури и настолько преуспел как фермер, что смог расширить свое хозяйство и заняться торговлей. Он и в этом преуспел и теперь жил гораздо лучше, чем мог когда-то вообразить.

Джеймс всегда был непоседой и часто переезжал с места на место в поисках лучшей жизни. И вот наконец он нашел эту жизнь – и стал серьезно подумывать о том, чтобы пустить здесь корни, чтобы прожить оставшиеся ему дни здесь, в Платт-Перчиз. Он был уверен, что будет здесь счастлив.

Маршалл осматривал свои земли, и глаза его наполнялись слезами. Он зло вытер их, смущенный проявлением бабских эмоций. Глупо так привыкать к какому-нибудь месту и распускать нюни по поводу, в сущности, просто участка земли. Но в эту ферму он вложил частицу своей души, много сил, время и тяжкий труд, и если б не крайняя необходимость покинуть эти места, он оставался бы здесь до самой смерти.

Два года.

Док дал ему всего два года, и Джеймс не сомневался, что тот не ошибся. Последние пять лет Маршалл страдал от приступов лихорадки и малярии. Болезнь не отступала, несмотря на лекарства. А принимал он их горстями. И если б у него была хоть какая-то надежда, он ни за что не оставил бы эти пойменные земли, не бросил бы свою ферму и бизнес и не отправился бы на поиски места с более здоровым климатом.

Подобные мысли расстроили Маршалла. Не только потому, что это место было связано с его трудом и в него было вложено много сил и энергии, но и потому, что он привык к местным жителям. Фермерство – это занятие для нелюдимов, а вот торговля – дело публичное, поэтому у него было много знакомых среди жителей Ливенуорта. Здесь у него появилась даже женщина, Сьюзан, за которой он ухаживал и даже подумывал о женитьбе, но теперь это было невозможно. Она наотрез отказалась уезжать из Миссури, а если он хотел прожить дольше того времени, которое ему отвел доктор, то надо было уезжать.

Джеймс подумал, как ему дастся расставание с ней и как он будет прощаться со своими многочисленными друзьями, знакомыми и партнерами по бизнесу. Он никогда не умел прощаться. В других местах, где ему приходилось жить, расставания не всегда проходили гладко. Он потерял не одного друга, и не одна подруга испытала горечь из-за его неловкости при расставании. Джеймс не питал иллюзий насчет того, что на этот раз все будет по-другому, и если б он не был связан с этим местом таким количеством невидимых нитей, если б ему не надо было закончить так много незавершенных дел и распродать имущество, Джеймс с удовольствием исчез бы посреди ночи, незаметно, как вор, поступив при этом как настоящий трус. Однако это было невозможно, и Маршалл старался не думать о том, что он скажет людям, которых знает, и вместо этого стал прикидывать, сколько сможет выручить за коров, и размышлял, нужна ли ему еще одна лошадь для предстоящего путешествия…

Джеймс решил ехать в Калифорнию.

Калифорния.

В самом названии сквозило волшебство, за которым скрывались зеленые холмы, плодоносные долины и девственные леса, полные дичи. Место было совершенно новым и еще не испорченным – говорили, что человек там может легко прокормиться на своей земле, что олени там не знают, что такое охотники и ружья, что фрукты и овощи растут сами собой и в огромных количествах, а рыба в реках плавает так медленно, что ее можно ловить голыми руками. Конечно, здесь не обошлось без преувеличений, но даже если лишь часть этих рассказов соответствует действительности, то Маршалл направлялся прямиком в рай.

А еще говорили, что в тамошнем климате он, вероятно, встанет на ноги и восстановит пошатнувшееся здоровье.

Вероятно.

Джеймс был готов рискнуть; если он проживет остаток жизни, работая на свежем воздухе, а не проведет его прикованным к койке в полутемной комнате, то овчинка явно стоит выделки. Он пнул цыпленка, который попытался нагадить ему на сапог, и пошел через покрытый высохшей грязью двор в сарай и оказался в прохладном стойле, где температура была на добрых десять градусов ниже, чем на улице. Кобыла и мерин выжидающе взглянули на него, и Маршалл добавил сена в их кормушки. Пока они жевали, он внимательно осмотрел их, так и не решив, нужно ли ему еще одно вьючное животное для путешествия или нет. Мерин ел свое сено и спокойно позволял трогать и ощупывать себя, а вот кобылка была поумнее и, видимо, понимала, что их ждет что-то необычное. Она перестала жевать и ткнулась мордой в Маршалла, косясь на него любопытным глазом. Он потрепал ее гриву, похлопал по шее и произнес:

– Мы едем в Калифорнию.

Чтобы закончить все дела, Маршаллу понадобилось две недели. Он не любил откладывать что-либо в долгий ящик и, приняв решение, никогда не тянул с его претворением в жизнь. Первого числа из Ливенуорта отправлялся обоз с желающими покинуть эти места, и Маршалл постарался обеспечить себе в нем место. Никто не знал, когда отправится следующий обоз, а из собственного опыта и из рассказов окружающих Джеймс знал, что только идиот мог отправиться в дальнее путешествие, пренебрегая защитой, которую обеспечивало большое количество повозок. Дорога на запад была усыпана обломками повозок и человеческими костями, и ему очень не хотелось оказаться среди них.