…Я слышу — звуки какие-то левые на черной лестнице, сразу допетрил, что лажа какая-то, осклабился мичман. Чисто, говорю Феде, схожу проверю. Ценю — так и есть, бля. Я, бля, никогда не ошибаюсь… Почему у подонков так часто замечательно развита интуиция? Оставив открытой левую и открыв правую дверцу машины, Вадим быстро отпер гимнюковым ключом черный ход. Сигнализация не возражала. Подхватил Очкастого как давеча — под мышки. В голливудских боевиках трупы принято класть в багажник. Но Вадим даже не знал, есть ли вообще у «понтиака» багажник, и поместится ли туда его владелец. Воронин лег на сиденье наискосок, боком — ботинки наружу. Вадим пропихнул труп дальше, схватившись за щиколотки, согнул, сложил начальника, как раскладушку, умял, захлопнул. Вернулся на кухню, кинул ключ на указанный стол, прикрыл выломанную внутреннюю дверь, наружную. Прыгнул на водительское. Там уже обосновался Очкастый, доверчиво прислонившийся к спинке мешком. Затолкав Владленовича на место, Вадим обнаружил, что снова в бурой херне. Несмотря на галстук, из пакета все-таки просочилось. Вот теперь — полдела. На улицу Вадим выбирался, в точности повторяя свои прежние действия — в обратном порядке. Дальше было намного хуже — требовалось выехать из набитого людьми, машинами и ментами Cтарого города — на набережную? — да, видимо, на набережную, по широченной, с напряженным движением набережной доехать до Вантового моста, по сложной развязке выехать на мост, перебраться в Задвинье, доехать до Иманты, до здорового леса Клейсту, где, насколько он помнил по детским эскападам, просто-таки до хренища канав и как минимум пара котлованчиков. Очкастый то и дело норовил сползти целлофановой головой на вадимово плечо — Вадим остервенело пихался локтем. За первым же углом, в узеньком протоке, «понтиак» встал нос в нос со встречным «мерсом». Тот просигналил раздраженно: отвали в сторонку! Вадим бы и отвалил — с радостью, но для этого надо было произвести слишком много размышлений и вычислений, слишком быстро конвертировать их в действия, желательно точные… Он подвис опять. Мордатый «мерсо»-водитель над тевтонским забралом радиатора энергично потыкал ладонью вбок, демонстрируя наглядно, чего ожидает от тупицы-визави. Поняв, что дело глухо, не менее энергично постучал себя по лбу, дал задний ход и втянулся в просвет меж запаркованными у тротуара авто. Вадим отвис и нажал газ. Прокатился мимо приземистых «фордов»-такси, совсем-совсем впритирочку миновал равнодушных дорожных полицейских, что стерегли оранжевый шлагбаум на въезде в заповедные территории исторического центра. Переводя дух, стараясь даже не приближаться к дозволенной вроде бы здесь законом отметке тридцать кэмэ/чэ, выполз к набережной. Замер на углу. Трое чугунно-черных красных стрелков мерзляво жались спина к спине возле бугристого пенала музея — бывшего своего, ныне Оккупации. По набережной машины перли сплошняком, на хорошей скорости — совершенно неясно было, как вклиниться между ними. В хвост моментально пристроилась пара-тройка нетерпеливых. Никакого просвета. Сзади понукающе бибикнули. Вадим углядел ничтожный разрыв в потоке и, стиснув зубы, круто крутанув руль, газанул. Андрей Владленович тут же с кожаным шуршанием завалился на него. Н-назад, м-мясо!… Вадим держался крайнего правого ряда, скрючившись, вцепившись в баранку скользящими ладонями, позволяя всем обгонять себя. Интересно, что они думают про пижонский яркий спорткар, робко, как институтка, плетущийся по кромке? Что водитель в стельку, например… Менты, кстати, подумают то же — а тачка крутая, с пьяного богатенького хозяина можно нехило содрать… Развяка. Светофор. Тормоз. Грудью об руль. Гражданин начальник со стуком бодает лобовое стекло. Н-назад… Обширная жопа грузового фургона с нашлепкой Isover мигает правым поворотником. Надо включить самому? Как?! По фигу. Справа — въезд на мост. Прилипнув к плещущей тентом заднице «изувера», стараясь не отстать и отчаянно боясь не среагировать, если тот затормозит, Вадим с грехом пополам продублировал все его эволюции и два поворота спустя оказался на мосту. Здесь было всего два ряда, и ползать с прежней скоростью стало нельзя. Зато никаких поворотов. Вадим, умирая, наддал, обреченно меняя риск привлечь внимание на почти гарантированный удар с размаху в столб или кувырок через бровку — и нырнул под воткнутую в реку двузубую вилку пилона. Через мост. По спине текло ручьями. Мимо Дома печати. Одежду хоть выжимай, даже на куртке впору появляться кляксам — даром, что водостойкая. Темное Задвинье разгонялось навстречу. Вдруг громко и как-то всеобъемлюще, повсюду сразу и нигде конкретно засвистало, затрещало, позади, на рекой возникло гигансткое мертвенное многоцветное зарево. Вадим чуть не заорал. Фейерверк. И сейчас же, будто спохватившись, в очередной раз заиграло, заплясало в Очкастом. Играло до перекрестка Слокас-Калнциема. Там «изувер» покинул его, отправившись прямо, Вадим же свернул на чудовищную, чреватую, полную алогичных извивов, внезапных перекрестков и агресссивных трамваев улицу Слокас.

Когда машина с надсадным треском куда-то вломилась, хрустко во что-то ударилась передом, привычно угостив его баранкой в грудину, и встала, Вадим решил, что, пожалуй, довольно. Он перевел рычаг и разогнулся. Нет — хотел разогнуться. Не вышло. Ни в какую. Он так и засох, застыл, словно цементный — скорчившись в водительском кресле, с руками на руле. Был момент, когда он на полном серьезе подумал, что больше уже НИКОГДА не разогнется. Ф-фух… Перекур, гражданин Очкастый, можете выйти ножки размять, оправиться. Не желаете? Чтой-то вас из пакета плохо слышно. Погоды, говорите, не задались? Ваша правда. А мне вот хошь не хошь лезь. Такова она, наша подчиненная карма. Ты начальник, я дурак. Снаружи были частые мокрые прутья. Валом, широкими сырыми лепехами лепил снег — тот самый, залепивший к черту всю лобовуху. В таких случаях полагается включать дворники — но Вадим снова не знал, как. Он пытался было ковырять приборную панель — и закономерно впилился в эту вот сосну. Не страшно в принципе, правой фаре только хана. В свете оставшейся ничего было не видать, кроме долбаных прутьев. Окруженный ими, воткнутый в северное дерево, испакощенный метеорологическими выделениями цитрусовый аксессуар вольных калифорнийских хайвеев смотрелся не хуже, чем зятек, пижон и глава банковской пресс-службы в амплуа расползшегося тюка сэконд-хэндовского тряпья с клеенюхательным целлофаном на башке. Вадим плюхнулся на сиденье. Зато теперь можно вдумчиво исследовать панель. Это что за хрень? А хрень ее разберет. На энном часу (на самом деле — на четвертом десятке минут) тряски по лесу его детства Вадима обуяла бесчувственная механистичность, род того же подвисания, разве что немного более действенного. Он терпеливо, километрах на двадцати в час, прыгал по колеям разбитых грунтовок, регулярно и совершенно бесцельно сворачивая под прямыми углами — просеки тут прокладывали какие-то озверевшие геометры. Заблудился он сразу и напрочь. То есть только срулив с асфальта на углубляющийся в стволы и кусты грунт, перестал понимать, где он. О том, чтобы по многолетней давности воспоминаниям выявить нужный котлован, и речи не было. Попервоначалу он, видимо, кружил возле кладбища Лачупес — в пятне фар то и дело объявлялся сетчатый забор и пригнувшиеся надгробья. Потом большая — сравнительно с прочими — дорога привела его к хутору, залаяли собаки. Через некоторое время они залаяли снова — не исключено, что это был тот же самый хутор и те же самые собаки. А потом пошел снег. Он сам не понял, что сделал — но дворники, вполголоса заскрипев и пластмассово защелкав, принялись мерно лизать стекло. Перекур окончен. Вадим дал задний ход — и почти с облегчением почувствовал, как происходит то, что давным-давно должно было произойти и странно, что до сих пор не происходило: как колеса проворачиваются, не цепляясь за сочную снегогрязь, впустую. Когда они тут же нащупали шипованными шинами опору, Вадим испытал едва ли не разочарование. Трещим прутьями. Бряк! — опять в ствол, на этот раз задом. Извини, Очкастый, не выходит у меня любви с твоей тачкой. Эк ты, брат, развонялся — кровью, поди, запекшейся? Так-так-так, зачем это нам в канаву? Нечего нам пока делать в канаве… «Понтиак» напоследок скрежещуще потерся об очередную сосну крылом (сложилось зеркальце) и закачался на дорожных выбоинах, как малый рыболовный сейнер на боковой волне. Прутья. Стволы. Прутья, стволы, прутья, стволы, прутья, стволы, перекресток. Налево, направо, прямо? Прямо. Фара демонстрирует на обочине мятый кузов сожженной еще в палеозое легковушки. Это намек? Почему бы и… Чем? Может, тут у него канистра припесена? Откуда? Спичку в бензобак? Как же, это они только в кино склонны красиво эдак взрываться с благословения пиротехников. Хотя чего мне с ним делать, ясно чем дальше, тем меньше. Налево, направо, прямо? Направо. Таким макаром можно всю ночь протрястись и никаких прудов не найти. Или, что гораздо вероятнее, все-таки намертво забуксовать однажды. Просто так бросить? Тачку найдут, максимум через пару дней, это ж не лес, так, лесопарк. Оба-на, что, буксуем? Нет, опять нет… Такая тачка на всю Ригу скорее всего одна. А с трупом что? Закопать? Чем опять-таки? Лопаты у него нет точно. Бросить? В кустики оттащить? Фуфло, фуфло… Нале-напра-прямо? Он совсем уже было собрался повернуть для разнообразия налево, но повернул почему-то направо — и почти сразу прутья-стволы отодвинулись за пределы досягаемости ближнего света, и Вадим скорее ощутил, чем увидел, что выбрался на открытое пространство. Стоп. Снова пришлось лезть под снег. Тот, правда, валил уже не так густо, совсем, почитай, перестал. Лес вокруг выглядел беспорядочными завалами темноты, но прямо по курсу темнота была пожиже и пообъемнее, оттуда ровно задувало. Поле. Поле, водянистые сугробы, грязища непролазная. Дорога идет по краю. Погоди-ка, погоди-ка. Не может быть… Разумом он еще не позволял себе поверить, слишком это большая была роскошь в его положении, верить в обнадеживающую кажимость — но уже знал. Знал, что знает это место. Помнит это поле. Котлован был тут же. Только с какой стороны поля? По фигу, теперь найдем. Слышишь, Очкастый, найдем, найдем, никуда не денется! Не унывай, братан, ща мы тя оприходуем. Всего ничего осталось. Он его действительно нашел — правда, для этого пришлось объехать огромное квадратное поле почти по периметру. Два раза он буксовал, один раз совсем безнадежно. Один раз чуть не сверзился в кювет. Миновал хутор, вызвав у непременных шавок приступ служебного энтузиазма. Котлован был хиленький. Несерьезный, прямо скажем, котлованец. То ли за годы захирел, то ли память врала. Но метра-то три тут будет? Может, будет — на середине… Берега плоские, с одной только стороны высокий. Выбора все равно не было. Ни выбора, ни сил. Теперь дозволялось обессилеть. Он обогнул черную лужу, заехал на высокий берег, бахнувшись — уже от души, пошло трещинами правое заднее стекло — бортом о дерево, развернулся к обрыву радиатором. Вот смеху-то будет, ежели глубины не хватит. Это он больше растравлял себя — на самом деле его уже ничего не волновало. Ничегошеньки. На самом деле не найди Вадим котлована, он бросил бы машину вместе с трупом просто на дороге. Ну, че, Очкастый, поехали? Вадим почему-то не мог отпустить педаль тормоза. Поехали. Не мог. Словно подбадривая его, Воронин вновь разразился трелями — и тогда Вадим таки совладал с заартачившейся ногой. Отжал педаль (тачка медленно тронулась), открыл дверцу, вышел. Ты нужен боссу, босс не нужен тебе. Телефон веселился, невесть над кем надсмехаясь. Заходился шальной канкан, визжали девки, всплескивали юбки, взлетали ножки — и под этот в меру торжественный похоронный марш в меру солидный канареечный катафалк дотащил ненужного Вадиму босса до края, сунулся носом, качнулся, тяжко взмахнул задом и с сильным, но слитным звуком канул вниз. Вадим подбрел. Ага. Этим должно было кончиться. Желтая крыша виднелась над водой. Он стоял, стоял (мерзопакость с неба усилилась), стоял — пока светлый квадрат обстоятельно, со значением не затуманился, не потемнел, а потом не пропал вовсе.